Олег Фурсин, Манана Какабадзе
Понтий Пилат
Глава 1. Заговор
Человечество чаще награждает рукоплесканиями своих губителей, нежели спасителей или благодетелей. Мысль не нова, но, кажется, справедлива. В списке наиболее известных истории людей, близких к описываемой эпохе, стоят Александр Македонский и Юлий Цезарь. Вряд ли найдутся люди в здравом уме и твердой памяти, претендующие на минимальное наличие интеллекта, кто не определил бы национальную принадлежность сих воителей, гениев насилия и жестокости. Или временные рамки их существования. Быть не может, они узнаваемы большинством, и даже почитаемы. Понтий Пилат, первосвященники Анна и Каиафа, гонители Христа — читатель, тебе знакомы эти имена, не правда ли? И Ирод Великий, и внучка его, Иродиада. А Саломея все еще танцует в твоем воображении роковой танец страсти и смерти…
Люди, собравшиеся одним зимним вечером в году 778 со дня основания Рима, в консульство Косса Корнелия Лентула и Марка Ассиния Агриппы[1], в одном из домов на окраине Рима, оставили свой, яркий след в истории человечества. Но известны гораздо менее, в кругу любителей истории и литературы. Не считая, впрочем, Понтия Пилата.
Назвать их заговорщиками не повернулся бы язык. Они себя таковыми не считали. Представители правящей верхушки Рима, добропорядочные граждане. Заговор, как правило, складывается из многих составляющих. Наличие лица, обладающего властью, круг людей, пытающихся её ограничить. Возможно, даже устранить это самое лицо — как из власти, так и из жизни вообще. Ничего этого не было в данном случае. По крайней мере, пока.
Частный вечер для небольшой группы близких по духу людей. Что из того, что были отосланы все, кто не имел отношения к этому обществу, что хозяин дома лично проверил, пройдя по отдаленным комнатам, не остался ли кто из любопытных подслушивать их беседы? Что странного в том, что на пороге дома остался верный вольноотпущенник Ант, не раз проверенный хозяином на честность и преданность? Двое рабов, Нарцисс и Палант, стояли с факелами у задней стены дома, обращенной в сад. Третий раб, по имени Феликс, время от времени огибал дом, освещая факелом его стены, вглядываясь в каждый уступ, рассматривая окна и карнизы. Они охраняли покой гостей. А хозяин и гости стремились отдохнуть в обществе друг друга, имея на то полное право. И посторонние им были просто не нужны…
И всё же собравшиеся в доме были заговорщиками. Уж им-то самим было известно, что каждый из них — член тайного общества, раскинувшего свои сети по территории Римской империи и подвластных ей государств. Что у каждого из них есть свои цели и задачи, но исполнять их они могут, лишь поддерживая друг друга и подчиняя своё — общему. Впрочем, этого и не следовало подчеркивать. Из юношеского возраста они выросли. И уже не нуждались в остром ощущении своей причастности к тайне, в осознании своей избранности. Хозяин дома на днях отправлялся в Иудею. Он был назначен прокуратором в беспокойную эту страну. Назначение не было большим событием, страна — великой. Рядовое назначение, и встреча близких людей, собравшихся проводить друга. Они возлежали за столом, где вино не лилось рекой, а еда, вопреки римскому обычаю, не отличалась изобилием, однако, надо признать, поражала своей изысканностью. Шел разговор, как общий, так и между соседями по столу.
Наличие лидера в любом человеческом сообществе неизбежно, тем более там, где плетутся нити заговоров. Кому-то приходится руководить потоком человеческих страстей, устремлений и поступков.
В этом избранном кругу многое казалось странным, начиная с того, что лидеров здесь было двое. И хотя это противоречит общему правилу (у претендующих на власть большая редкость доброе согласие), они, разные по происхождению, возрасту, характерам, казались равными друг другу. Все остальные явно были на положении если не подчиненных, то, по крайней мере, второстепенных лиц в этой истории.
Вряд ли нашелся бы в Риме человек, не знавший если не в лицо, то на слух, первого из этих двух. Любимец судьбы и императора Тиберия, официальный «сотоварищ» его, то есть соправитель, Луций Элий Сеян[2]. Красивый мужчина лет сорока пяти, физически очень крепкий, известный в Риме дамский угодник. Человек жизнерадостной веселости, активности, внешне подобной праздности, ничего для себя не добивающийся и в силу этого получающий всё, ценящий себя меньше, чем ценят другие, внешностью и жизнью безмятежный, но с недремлющим разумом — таким преподносит его историк[3] потомству. А был ли он таким?
2