Варвар мог бы бежать, все, даже Пилат, весьма быстрый обычно, находились в состоянии какого-то отупения. Но, отбросив тело насильника пинком, упал на истерзанное тело подруги — и зарыдал, завыл; завыл, как воют ночами волки. Это был голос вселенской тоски и отчаяния…
Оглушённые латиняне вскоре опомнились. Инстинкт повелевал — следует быть наказанным убийце римлянина, каким бы римлянин ни был. Что бы ни содеял римлянин, ибо закон в этом мире — римский. Для остальных один-единственный путь — смерть…
Они нашли поваленное дерево в лесу. У легионера из взбунтовавшегося лагеря нашлись и гвозди. Вот уже несколько месяцев подряд непокорный легион втолковывал дикарям, что есть такое римский порядок. И подручные материалы имелись в достаточном количестве.
Это был самый страшный момент сна прокуратора — момент распятия. Он видел казни и раньше, но не принимал в них непосредственного участия. А тут пришлось быть совсем рядом. Германец был молод, лет восемнадцати — двадцати. Пилат был старше ненамного, всего на пять-шесть лет. Одно дело — убийство в бою, где враг вооружён и опасен, а ты в угаре битвы разишь налево и направо, отвечая на удары. Часто не видя, как падает враг, как заливается кровью. Как гаснет его жизнь…
Понтий Пилат был обречён отныне видеть в страшном сне — глаза. Глаза, в которых вначале было больше всего ненависти. Варвар был равнодушен к собственной судьбе, казалось. На бледном лице расцветали голубые яростные глаза, он выкрикивал нечто на гортанном, грубом своём языке. Должно быть, сыпал проклятиями. Пока они тащили его к месту казни, в германце говорила месть, им владело бешенство. Потом, когда легионеры вколачивали гвозди — дикая боль в голубых озёрах, до предела расширенные зрачки. Германец не кричал, но по закушенной, почти пережёванной губе стекала кровь. Слёзы водопадом покатились из-под век, хлынули, как хлынула кровь из пробитых рук и ног, когда они подняли поваленное дерево и вздыбили молодое тело на кресте. Мука заволакивала глаза, ужас смерти застилал их. Пока говорили в нём горе и ненависть, он не думал о смерти. Теперь она подступила к нему, а он не хотел, не хотел умирать! Умирать так мучительно, так страшно, так незаслуженно. Так рано… Так больно, так больно, так больно!
Боль, что сосредоточилась в глазах дотоле мыслящего существа, превращая его в обезумевшее животное, и будила Понтия Пилата. Он просыпался в холодном поту, руки его долго дрожали, и он потирал рукою область сердца, не в силах успокоиться, собраться.
Благодарение Юпитеру, поручение Германика он исполнил честно. Из всего, что осталось в памяти от тех времен, это — самое отрадное. Легат зачитал письмо орлоносцам[92], значконосцам[93] и наиболее благонадёжным воинам. Те решились применить оружие против своих. По условному знаку ворвались в палатки и перебили самых ярых бунтовщиков. Был настоящий бой, много убитых и среди мятежников, и среди благонамеренных. В лагерь прибыл Германик. Обливаясь отнюдь не лицемерными слезами, в чём был абсолютно уверен Понтий Пилат, но во что могли не поверить иные, он сказал:
— Всё происшедшее — не целительное средство. Это — бедствие. Это — страшное бедствие для Рима. Не в междоусобной войне следует погибать римлянину, не этого ждёт от нас отчая земля.
«Отчая земля!» — упрёком отдавалось в сердцах легионеров слово Германика. — Terra patria, — повторяли они вслед за ним с раскаянием. Помолчав, проконсул добавил:
— Сожгите трупы погибших.
Слова Германика стали преградой на пути страстного желания Понтия Пилата убить второго из насильников. С такими, как он, редко что случается, и он уцелел при подавлении бунта. Хотелось помочь негодяю умереть. Но увещевание Германика, да гроздь phalerae[94] на кожаном ремне легионера, среди которых позолоченная медаль с изображением Медузы Горгоны, остановившимся взором смотревшей на Пилата, стали непреодолимым препятствием. «Жаворонок» из пятого легиона, V Alaude, — а он оказался легионером именно пятого, а не двадцатого легиона, к которому принадлежал погибший насильник, — был помилован Понтием Пилатом.
Потом был новый поход против германцев. Для отвлечения внимания легионеров, для поднятия духа. Для отмщения за поражение в Тевтобургском лесу[95]. Слава Германика, подавившего сопротивление варварских племён, гремела по всей империи.
Понтий Пилат был с ним до самого триумфа в Риме. В ночь после триумфа будущему прокуратору впервые приснился его страшный сон…
Глава 18. Вечеря у Пилата
92
93
Когорта состояла из трёх манипул (лат. «manipulus» — «горсть»), низших тактических единиц в легионе; манипула из двух кентурий (примерно 200 человек). Легион состоял из десяти когорт. У каждой манипулы был свой значок, таким образом, в легионе было тридцать манипулярных значков. У каждой когорты был также свой значок; но неизвестно, был ли это особый значок сверх трёх манипулярных значков каждой когорты, или же это был просто значок первой манипулы, отмеченный каким-либо украшением.
94
Во времена ранней Империи существовали следующие виды вознаграждения отличившихся в бою воинов: денежная премия, больший по сравнению с остальными размер добычи, трофеи в виде оружия и украшений с поверженных противников, а также dona militaria — особые знаки воинского отличия. Наиболее распространены были следующие типы dona militaria: венки различных степеней достоинства (coronae), флажки (vexilla), особые копья, не применявшиеся в бою (hasta pura), ожерелья (torques), браслеты (armillae), медали (phalerae).
95