Я говорю старейшинам: все вопросы к командиру, его назначали, ему доверяли, с него и спрашивайте.
Поставили новые заставы, меня опять не забыли. Жизнь снова потекла в прежнем русле… Ждали долго. Целых шесть лет. И снова римский отряд с той же целью двинулся по тому же маршруту. На этот раз шесть человек, и среди них — один твой, шрам у него через всё лицо.
Команда была жидковата, но хитра. Обнаружив отряд, наш командир решил проследить его путь до места нахождения клада. Но что-то рано остановились они на ночёвку. Утром установили: нет их, ушли. Каким образом они нас обнаружили, не знаю, но только в ночь подались назад.
Догнали мы их только через двое суток недалеко от большой римской Дороги: они заняли возвышенное место, разложили костер опасности и тревоги, решили ждать помощи. Твой парень, принципал, молодец. Всё время держался впереди, удары принимал на себя, работал сариссой. К сариссе наши воины непривычны, а потому и покосил он их много. Народ набрали в последнюю заставу лютый, злобный и глупый; их натравливали на меня. И когда твой парень из них трупы делал, я их не остерегал. Такое называется скрытой местью. Признаюсь, мне их и сейчас не жалко.
Твой и ещё один парень были убиты, остальные спаслись. Смотрим, со стороны дороги конные поспешают. Их немного, но и нас только половина осталась, да каждый третий ранен. Подались мы за соседний холм к узкой тропе, где конным не пройти. Ночью вернулись, своих похоронили и опять ни с чем остались. Тайну не раскрыли.
Заставы оставили. Ждали ещё десять лет, но старейшины проявили удивительное упрямство. И дождались. Наш Кабан просто задрожал от радости, а мы все растерялись, когда установили, что вас только трое. Как вам удалось проникнуть так далеко в горы? В предгорьях промышляет шайка — человек пятнадцать. Конные. Пытались мы на них надавить, но они быстро дали понять, что с ними лучше не связываться. Четверых мы похоронили и отошли в горы. Долго думали, как вам удалось их обмануть и пройти незаметно.
— Мы их и не обманывали, — ответил Карел Марцелла. — Мы приняли бой.
— И что же? — с интересом спросил кантабр.
— Бой длился десять минут, все пятнадцать похоронены в одной могиле.
— Вы, конечно, великие воины, но… Если так думать, то оба наши отряда должны погибнуть.
— Они бы и погибли.
— Кто бы мне рассказал — не поверил, — размышлял кантабр. — Но сегодня я кое-что видел. Вспоминаю, как наши воины радовались, что вас только трое. Значит, выводя отряд римлян тайными тропами, я спасаю не римлян, а своих оголтелых сородичей. Судьба подшутила надо мной. Двадцать пять лет назад, с той поры, как я тебя встретил, принципал, на мою жизнь легло какое-то проклятье.
— Надо радостно видеть жизнь, Нардибас. Ты снова встретил меня, и тебя ждёт новая полоса удач. Я отдам тебе свою долю золота, и ты станешь богатым человеком. Ты будешь жить в моём доме, ведь ты мой друг. Нет, Нардибас, я приношу тебе счастье. Так хочет твой бог Вагодоннегус.
— Как всё просто в твоих мыслях. Но что я без этих гор, без этих глупых, оголтелых сородичей, что я даже без несправедливостей моего племени? Всё правильно. Моя жизнь и должна быть куплена такой ценой: ценой недоверия, скрытой недоброжелательности, прямого давления и даже унижения. Я был согласен на любые условия и получил, что положено. О каком золоте может сейчас идти речь!
Через день маленький отряд подходил к месту лагеря, где оставили лошадей, мулов и поклажу. Два мула и две лошади паслись недалеко от пещеры. Конь Амана Эфера приветственно заржал, увидев своего хозяина.
Настроение у римлян было приподнятое: благополучно завершилось опаснейшее предприятие. Только Нардибас становился всё молчаливее и задумчивее. Видно было, что размышлял, поворачивался назад, оглядывался на горы, как бы прощаясь с ними. Никто не мешал кантабру, все понимали, что Нардибас прощался с горами навсегда. Правильнее всех обстоятельства понимал кантабр: каждый шаг удалял его от родины и приближал в никуда.
Утром долго сгоняли табун, упаковывали оружие и трофеи. Настало время выступать, но кантабра не было. Встревожился старый принципал. Утром он видел кантабра… Тяжелые предчувствия заговорили в нём. Подождав ещё немного, Карел Марцелла опоясался мечом и направился в ту сторону, куда утром ушёл Нардибасс.
Он увидел его сразу за поворотом тропы. Лежал тот лицом вниз; из спины выходило лезвие его меча. По римскому обычаю закончил он тяжёлый жизненный путь — грудью бросился на меч.
Подошли остальные. Помолчали. Подняли тело великого мученика кантабров, перенесли в лагерь. Молча вырыли в укромном месте могилу и по обычаям кантабров снарядили его в дорогу к богу Вагодоннегусу. Положили рядом его меч, Понтий положил копьё, дротик, Карел Марцелла пристроил свой лук с колчаном стрел, Аман Эфер положил в ладонь несколько серебряных монет — плату за вход в царство Вагодоннегуса. Могилу засыпали, обложили камнями, чтобы хищные звери не смогли её раскопать. Постояли над могилой, и караван двинулся в свой последний переход к дороге императора Августа.
Быстро пролетел отпуск. Времени хватило, чтобы выправить финансовые документы, съездить в комиссию сената Рима с целью приписки к всадническому сословию. В результате многочисленных перемещений Понтий Пилат получил право носить широкую пурпурную кайму понизу любой одежды, в том числе и воинского гематия.
Схватка с центурионом Марком Менлием
Пурпурная кайма на подоле туники вливала в душу Понтия Пилата чувство уверенности и собственной значительности. Именно в таком душевном состоянии он и посетил дом Марка Прокулы. Хозяин дома явно стушевался, произносил ничего не значащие слова, и чувствовалось, что ему не удаётся занять определённую позицию в отношении Понтия Пилата. Несмотря на внешнюю доброжелательность, поведение Марка Прокулы насторожило гостя. Оба собеседника лавировали в разговоре, не решаясь перейти к сути дела.
В то же самое время разговор на женской половине дома был более откровенным.
— Как на голову свалился этот центурион преторианской гвардии, Марк Юний Менлий, — говорила матрона Домиция с удрученным выражением на лице. — Конечно, женихи должны посещать наш дом, но поведение каждого из них должно быть достойным. А этот! По его наглой ухмылке следует, что условности в доме невесты не для него, поскольку для себя он всё решил. Преторианская гвардия! Кто отважится встать им поперёк пути?! Привыкли, что все уступают им дорогу, боятся с ними связываться.
Да и отец твой хорош! Объявил о твоем полумиллионном приданом. Продемонстрировал своё мелкое тщеславие. Тут же и появился претендент. Да какой! От него не отделаешься так просто. Хочется отдать ему эти полмиллиона сестерциев и больше не видеть его. Так он ещё тебя хочет получить в придачу. Его понять можно. Попробуй, найди такую красоту. Что ему наши чувства? Он смотрит на нас как на детей, проявляющих недовольство. Перед такой наглостью просто теряешься. По его ухмылке понимаешь: он на твою беспомощность и рассчитывает. Вроде бы красив и, говорят, из хорошей семьи. Но какое лицо нехорошее: наглое, жестокое. Наградили нас боги!
Клавдия слушала мать отрешённо, как человек, принявший бесповоротное решение и только наблюдающий за мыслью собеседника.
— За Марка Менлия я не пойду, — спокойно сказала Клавдия. — Ни при каких обстоятельствах. А как там отец будет извиваться — не моя забота. Каждый должен отвечать за свою глупость сам. Достойному же центуриону вчера я сказала, что заколю себя, но его женой не стану. Он засмеялся дурным смехом: «После свадьбы — пожалуйста».
— Я знаю, — откликнулась матрона Домиция, — перед твоими глазами постоянно живёт образ Понтия Пилата. При сравнении с ним Марк Менлий представляет мерзкую картину. Только сейчас в полной мере я начинаю понимать, какой женской проницательностью моя дочь обладает.