— Но в основе твоих распоряжений, прокуратор, должны лежать государственные интересы Рима.
— Конечно, интересы Рима! Обрати внимание, религиозный фанатизм усиливается. Он медленно затапливает страну. Зелоты и секарии множатся в числе, их деятельность усиливается. Я знаю единственный способ от затопления — постоянное и непрерывное откачивание воды в объёмах, равных её поступлению. Табулярий Квинт Амний занимается выявлением всё новых отрядов зелотов и банд секариев. Наша конница отправляется в леса, горы, пустыни. Ряды фанатиков редеют. Мало кто знает о непрекращающейся деятельности тайной канцелярии, но стоит Риму приостановить свою деятельность, и через десять лет справиться с волной фанатизма будет невозможно. Конечно, есть способ, но ценой разорения целой провинции и гибели множества непричастных к религиозному движению людей. Уже сейчас мы с трудом поддерживаем равновесие в стране, и страшно подумать, если будут приняты решения об ослаблении нашей позиции.
В некоторых кругах сената и высокопоставленных чиновников бытует мнение, что различного рода уступками возможно смягчить религиозные нравы. Как я понимаю, указанный путь уже избран сенатом, а новый имперский легат Луций Виттелий проводит его в жизнь. Могу выразить только сожаление. Люди, направляющие политику Рима, не представляют себе в полной мере, что такое фанатик. Они не понимают, что фанатик отличается отсутствием здравого смысла, договориться с ним ни о чём невозможно. Ему понятен только язык оружия.
— Фанатизм, Понтий, порождают условия и прежде всего владычество Рима.
— Устрани владычество Рима, фанатики найдут другую точку приложения сил, для них не менее значимую.
— Скорее всего ты прав. Удивительно другое. По своему наполнению иудейская религия имеет шанс стать мировой. Казалось бы, её ждет великая будущность. Нет! Раввины пресекли её распространение. Стоячая вода загнивает. Фанатизм — первый признак застоя. Скорее всего, она погибла для человечества. Печально для иудаизма! Но духовный мир народов требует похожей по содержанию религии, и кажется мне, что это и есть христианство.
— Со временем и там родятся орды фанатиков. Будем надеяться, что у руля встанут люди высокого ума. Сейчас же я должен принять конкретное решение. В моём положении существует только один способ сохранения мира в Иудее, и я проведу его в жизнь. Завтра выступят войска. При встрече первые ряды толпы, обращённые к войскам, будут заполнены секариями и зелотами. Трибун поставлен в известность.
Понтий Пилат внимательно смотрел на удручённое лицо центуриона:
— Государство живёт в режиме самосохранения, а мы, чиновники, и должны обеспечивать этот режим. Религия должна остерегать человека, учить его опасаться и не нарушать порядков и установлений, которыми защищены интересы государства. Если работа религии проделана плохо, ожидаются события вроде разворачивающихся в районе горы Гаризим.
Несмотря на решительный тон, прокуратор, оставшись один, испытывал чувство неуверенности и тревоги.
— Скоро придётся отправлять копию приказа в Рим как оправдательный документ, — думал Понтий Пилат. — Туда столько будет отправлено письменных протестов, что уже сейчас необходимо позаботиться о звучании деловых бумаг. Придётся приложить и донесение трибуна о выполнении приказа.
Беседуя с трибуном, Понтий Пилат не стал скрывать своих опасений и делал это с той целью, чтобы трибуну было понятно, как должен выглядеть его отчёт о событиях.
— Отчёт должен отражать наше миролюбие и агрессивность толпы. Чем дольше, трибун, ты будешь их увещевать, тем лучше для нас. Мы оба понимаем, что настроенную определённым образом толпу можно рассеять только применением силы. Вторую часть работы вам всё-таки придётся проделать.
Охватив полукругом армейского строя громадную толпу самарян, трибун предложил собравшимся разойтись, указывая рукой в сторону города Сихем, расположенного недалеко от места сборшца. На левом фланге строя он разместил кавалерийскую алу с тем, чтобы при нападении на толпу гнать её в сторону города.
Зная задиристость молодёжи, её фанатичную неуступчивость и жёсткость позиций трибуна, который по-армейски понимает свои обязанности и не привык уговаривать, люди постарше поняли неизбежность столкновения. Пожилые самаряне, за долгую жизнь познавшие свирепость римлян, быстро стали отделяться от толпы и направляться к городу. Молодёжь же негодовала, а некоторые готовились схватиться врукопашную; полетели камни. Они не причинили вреда никому из римлян, укрывшихся за щитами, но привели их в ярость.
Трибун, помня наставления прокуратора, продолжал увещевать толпу. Чем дольше длилось противостояние, тем агрессивнее становились самаряне. Наконец, отметив про себя, что для отчёта переговоров достаточно, трибун выхватил меч из ножен и поднял его над головой — сигнал к нападению.
Строй пехоты, ускоряя шаг, направился к толпе; в воздухе блеснули дротики, и первые убитые упали на землю. Слева с боевым кличем заходила на толпу кавалерийская ала.
Раздались первые крики раненых, и толпа поняла свою беззащитность. Те, кто стоял ближе к городу, бросились бегом по дороге, но стоявшие лицом к строю римлян были лишены такой возможности и попали под мечи легионеров. Конница врезалась и длинными спафами рубила бегущую толпу. Люди побежали во все стороны, и, казалось, задача армии была выполнена, но ненависть легионеров, стоявших слишком долго в строю под криками и камнями толпы, прорвалась. Пока трибун догадался отдать приказ играть отбой, поля и дороги были покрыты убитыми и умирающими самарянами. Давно не происходило таких побоищ в Палестине. Трибун понимал, что перестарался. Через некоторое время он приободрился, предполагая занизить в отчете число погибших.
Два дня спустя наместнику Сирии и комиссии сената в Рим были направлены отчёты о событиях в Самарии.
События всколыхнули Самарию, наместнику и императору полетели письма с обвинением Понтия Пилата в превышении власти и излишней жестокости.
О какой излишней жестокости они писали? Римляне считали, что излишней жестокости быть не может. Но что-то изменилось в коридорах власти, и Понтий Пилат уже ожидал вызова в Рим по поводу событий в Самарии.
Расчёт на подкуп членов комиссии сената был правилен. Получив громадные деньги, чиновники уверяли прокуратора в благоприятном для него исходе дела. Но этот Калигула! Предсказанное столько лет назад Аманом Эфером, ослабление ума императора уже не было для кого-нибудь секретом. Распоряжения одно удивительнее другого выходили из стен императорской канцелярии. Нрав императора приводил в содрогание. Разврат становился образом жизни. Кто бы мог подумать! Понтий помнил императора маленьким мальчиком.
— Как мы умилялись, когда, избежав смерти и одержав победу под руководством Цецины Севера, переходили сохраненный Агриппиной Старшей мост через Ренус и видели рядом с ней мальчика, одетого в снаряжение легионера и в маленьких сапожках, приветливо машущего нам рукой. Вот тогда любовно и назвали его Калигулой — сапожком. Его отца Германика, умного полководца и достойного человека, его мать Агриппину Старшую простые люди считали образцами нравственности. Однако услужливая память воспроизводила непомерное честолюбие Агриппины, её далеко идущие замыслы. А потом — нескончаемые интриги при дворе Тиберия.
Не надо забывать, что в 19 лет Калигула стал сиротой: отец его был убит Тиберием; мать и двое старших братьев находились в ссылке, и сам он в любую минуту мог последовать за ними. В такой обстановке и формируется в человеке притворство, под покровом которого взращивается необузданность натуры. Проницательный Тиберий предсказывал, что Калигула живёт на погибель и себе, и всем и что в его лице вскармливается змея для римского народа и всего мира.
Калигула видел в себе бога и требовал соответственных знаков внимания. Он постоянно повторял понравившуюся ему в одной из трагедий фразу: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!»
Его и боялись, и ненавидели, но и недоумевали: безумная алчность и расточительность! Огромное состояние Тиберия в два миллиарда семьсот миллионов сестерциев он промотал за один год. Когда у него родилась дочь, он потребовал от римского народа денежных подношений на её воспитание и приданое. Калигула стоял на пороге своего дворца и ловил монеты, которые народ, проходя мимо, сыпал ему горстями. Охваченный страстью обладания, он рассыпал по полу огромные кучи золотых монет, ходил по ним босиком или катался по полу, зарываясь телом в золотые груды.