Почти в это же время Кристи призналась Доминике, что она и Ян Холмс, молодой человек, сопровождавший ее на день рождения сестры, к которому она чувствовала искреннее расположение, негласно обручились.
– Ян хотел бы прокричать об этом с вершины горы, – сказала Кристи, демонстрируя сестре обручальное колечко с сапфиром, которое она носила пока на ленточке под платьем. – Но я уговорила его подождать, пока мама не устроится окончательно.
Доминика обняла младшую сестру.
– Дорогая моя, как я за тебя рада. Он очень славный.
– Мы не станем торопиться со свадьбой. Яну еще полгода проходить практику. Он ведь вот-вот станет врачом… Забавно, однако, – добавила Кристи, – я была уверена, что вы с Энгусом нас обгоните.
– Мы еще не достигли нужной стадии. – Вот все, что Доминика могла ответить на беспокойный вопрос в глазах сестры.
Еще неделю спустя Доминика и Энгус ночевали у него в пентхаусе, но утром, когда она проснулась, его не оказалось рядом. На подушке лежала записка, в которой Энгус сообщал, что совсем забыл предупредить ее, что уезжает на две недели в Перт и Дарвин.
Рядом с запиской лежал бутон розовой розы.
Доминика села, откинула назад волосы, обвела взглядом жемчужно-серое великолепие его спальни. На этот раз цветы были только в единственной вазе, стоявшей на столе, – розовые розы. И неожиданно для себя она заплакала навзрыд, застигнутая врасплох невыносимой болью, какую ей еще не случалось испытывать.
Примерно через полчаса Доминика приняла душ, оделась, застелила кровать свежими простынями, как всегда делала перед приходом миссис Браун. Розовый бутон она поставила обратно в вазу, а на подушку положила письмо для Энгуса в запечатанном конверте. Затем неторопливо обошла квартиру, собрала свои вещи: несколько книг, альбом для эскизов, музыкальные диски, одежду, сложила все в зеленый потертый саквояж, непрерывно благодаря Бога, что миссис Браун до сих пор не появилась. Последний раз огляделась кругом, вышла и бросила ключ в почтовый ящик.
Спустя два дня она летела в Европу вместе с мамой.
Два месяца мать и дочь провели за морем, закупая ткани и набираясь новых впечатлений и идей. Доминика главным образом пыталась справиться со своим разбитым сердцем и в то же время не испортить маме отдых. Барбару крайне расстроило сообщение Доминики, что у нее все кончено с Энгусом, но страдание в глазах дочери заставляло ее не касаться этого предмета.
В Италии они подписали контракт с текстильным магнатом, отец которого дружил когда-то с Уолтером Харрисом. Граф Эмилио Строцци был не женат, светловолос и хорош собой, владел palazzo на берегу озера и в придачу ко всему имел пылкий темперамент. Его фабрика производила фантастические ткани, вследствие чего он и Доминика быстро пришли к деловому взаимопониманию.
Эмиль, как он просил называть себя, искренне желал, чтобы их взаимопонимание в делах перешло и на сферу личных отношений. Но все три недели, что они жили в Италии, она весело отклоняла его попытки с ней сблизиться. Это нисколько не охладило пыл Эмиля, и он пригласил мать и дочь в свое palazzo, чтобы они познакомились с его матерью и провели выходные с семейством Строцци. Доминика не нашла причины, чтобы отказаться от приглашения на традиционный бал в честь сотой годовщины основания текстильной компании Строцци.
Вот только Доминика не сразу сообразила, что Эмиль – один из самых завидных женихов в Италии и что на другой же день она неминуемо окажется на страницах газет стоящей рука об руку с графом Эмилио, который смотрит на нее недвусмысленным взглядом. Обозреватели светской хроники собрали богатую жатву и поместили еще серию фотографий, на которых Доминика и граф были запечатлены вместе обедающими. Газеты придирчиво допытывались, кто эта неотразимая австралийка, которая вознамерилась похитить сердце одного из самых выдающихся сынов Италии.
Но Доминике удалось уехать домой, так и не поддавшись на ухаживания графа и не разбив его сердце. Она быстро забыла итальянского магната, и ей не пришло в голову, что светские сплетни и фотографии могут достичь берегов ее родной Австралии. Но они достигли.
Наташа первая заставила Доминику встревожиться, поздравив ее с романтическим знакомством и заметив, что итальянский граф выглядит почти так же великолепно, как и Энгус Кейр.
Впрочем, сказав это, она быстро прикусила язык.
Но Доминика только пожала плечами и неопределенно улыбнулась.
– Подожди, пока не увидишь шикарные ткани, которые я закупила у графа Эмилио, Наташа. Когда глядишь на них, просто слюнки текут.
Наташа замялась.
– Энгус звонил – то ли из Перта, то ли из Дарвина, на другой день после твоего отъезда. Он сказал, что не может тебе дозвониться, а автоответчик отключен.
Доминика подняла глаза.
– Прости меня, Наташа… Я оставила ему письмо, но он нашел его, только вернувшись домой.
– Не могу поверить, что между вами все кончено, – призналась Наташа грустно.
– Я сама не могу… – Доминика беспомощно замолчала.
– Значит, итальянский граф тут ни при чем?
Доминика недоуменно заморгала.
– Ты шутишь? – спросила она недоверчиво.
Наташа развела руками.
– Но все выглядит так, слово причина именно в нем.
– Что за ерунда, – пожала плечами Доминика. Наши отцы были знакомы, встречу с ним устроила для меня мама, в противном случае я имела бы дело только с его служащими. Мы несколько раз обедали вместе, и мама все время была с нами, и на балу тоже.
– Когда читаешь газеты, создается другое впечатление.
Доминика с досадой щелкнула языком, но больше ничего не добавила.
Через несколько недель Доминику пригласила в гости супружеская пара, которая провела два года в Америке и отмечала свое возвращение на родину. И муж и жена работали на телевидении Марк Додсон диктором, а его жена Селия, с которой Доминика училась в школе, режиссером. Они вели светский образ жизни и до отъезда в Штаты приобрели широкую известность благодаря вечеринкам, которые обожали устраивать.
Настроение Доминики не очень располагало к веселью, но она искренне любила Селию, да и Додсоны, видимо, были единственными людьми в Сиднее, кто не знал о ее романе с Энгусом. Кроме того, Доминику не покидало ощущение, что она должна сделать что-то, чтобы взять себя в руки и вернуться к прежней жизни. Подавленное настроение начинало отрицательно сказываться на работе, как раз когда требовалось быстро воспользоваться успехом, который принесли ей начинания в области спортивной моды.
Был чудесный воскресный день. Собираясь в гости, Доминика надела блузку цвета слоновой кости с кружевным воротничком и черную юбку в складку с кремовыми розами. Хотя уже наступил январь, середина лета, она решила взять с собой пашмину на случай, если похолодает, а волосы заколола изящной бронзовой заколкой.
Для Селии она наготовила ее любимой сырной соломки, упаковала ее в красную фольгу и перевязала пакет ленточкой. Такую же ленточку она повязала вокруг горлышка бутылки шампанского для Марка.
В Касл-Хилл Доминика поехала на серебристом джипе, который Энгус, как казалось, давным-давно подарил ей на день рождения. Он теперь официально принадлежал Доминике, поскольку на полученные после продажи дома на Роуз-Бэй деньги она выкупила автомобиль у Энгуса.
Додсоны владели участком в несколько акров земли – они оба были без ума от лошадей – и большим садом. Барбекю жарили под высокими старыми деревьями с густыми кронами, между которыми были протянуты провода с разноцветными фонариками.
Подруги встретились, как всегда, тепло, у обеих накопилось много новостей, и самая главная среди них была та, что Селия ждала ребенка. Среди двадцати с лишним гостей Доминика увидела много знакомых лиц.
Один из гостей произносил шутливый тост в честь хозяев, когда на веранде появился опоздавший гость. Так Энгус Кейр впервые увидел Доминику Харрис после двухмесячного перерыва, смеющуюся, с бокалом шампанского в руке.
Он нашел, что Доминика нисколько не изменилась: высокая, гибкая, с горделивой осанкой, чудесной кожей и по-детски округлым личиком, одетая с непринужденной элегантностью – одним словом, потрясающая девушка. Она, кажется, от души развлекалась, словно их роман, закончившийся ее письмом, в котором она благодарила Энгуса за все и сообщала, что ей пора двигаться дальше, не оставил в ней глубокого следа. Она повернулась, услышав, как Селия здоровается с ним, и Энгус с невольным удовлетворением отметил, что она заметно побледнела, а ее пальцы сжали ножку бокала с шампанским.