Виктор Косенков
Понять Маяковского
Теперь я понимаю Маяковского.
Странно, как много должно было пройти времени, чтобы понять такую простую, в сущности, штуку. Момент просветления. Теперь я понимаю все. Даже самая сложная загадка в мире видится мне мелкой и понятной. Сейчас бы сесть за клавиатуру да написать об этом. Получилось бы неплохо, может быть. Неплохо, но кому все это нужно? Потому что непонятно. Непонятно за ненадобностью. Как мне когда-то.
Помню, смотрел на книги, читал надписи на корешках. Этот застрелился, тот повесился. Но если Есенин вроде бы не вызывал каких-то вопросов, человек слабый, если судить по творчеству, то Маяковский меня всегда вводил в ступор.
«Я волком бы выгрыз…» «Кто там шагает правой?»
А потом — раз! Ствол в подбородок, пальцем на спусковой крючок. Бах. Мир погружается в темноту.
Ничего более нелепого и придумать нельзя.
Нет, конечно, разные умники потом много чего сказали об этом его поступке, о мотивации. Связывали самоубийство с политической ситуацией, с расшатанными нервами…
Какие, к черту, нервы? Какая там политика?
Он мог бы при любой власти писать ноктюрны на флейте водосточных труб. Или марши. Да такие, что солдаты порушили бы все мосты в Петрограде, не желая сбиваться с ноги. Потому что: «Кто там шагает правой? Левой! Левой!»
При чем тут нервы? Есенин мог позволить себе нервы, с его рябинами, березами и иволгами. Есенин мог позволить себе роскошь истерик, вырванных волос и слезливых запоев. Но Маяковский…
Еще более мелкие глупцы связывали его смерть с женщинами.
Подумать только! Насколько наглыми бывают иногда эти плешивые дяденьки с прыщавыми школьными душонками…
Они говорят: «Он покончил с собой из-за женщины». Они говорят: «В этом виновата его размолвка с Н.» Так они говорят и потирают руки. Это вечные подростки радуются внутри их. Как, наверное, хочется им взять краску и кисть да написать на заборе или в подъезде что-то вроде: «Люська — шлюха». Все потому, что Люська гуляет с местным силовиком Васькой, который на три года старше ее и не глядя может утопить в нужнике вечных подростков. Им страшно. Они боятся Васьки, потому что его власть над ними не ограничена, они боятся Люськи, потому что она однажды уже высмеяла их жалкие потуги быть мужчинами, но больше всего на свете они страшатся того, что Васька не боится Люськи, как это делают они. И когда ему, в грязном и продуваемом всеми ветрами подземном переходе, таки всаживают в печень заточку, вечные подростки говорят: «Смотрите, это все Люська…»
Нет, дети. Нет! Не надо пачкать эту стену вашими грязненькими мыслишками. Для вас Тадж-Махал всего лишь гробница. Подите прочь, маленькие пачкуны, хотя ваша крохотная истина очень близка к той, настоящей, которую понял я.
Где-то там, в глубине темной и холодной комнаты капает вода из крана.
Маленькие капли падают в темноту, какой-то миг, наверное, очень долгий, летят, а потом разрывают тонкую пленочку поверхностного натяжения и сливаются с такими же, как они.
— Ты кто?
— Я Капля. А вы?
— И мы тоже…
Там в ванне лежит Леня. Его когда-то карие глаза уже, наверное, подернулись сероватой пленкой и все смотрят и смотрят в потолок. Леня был очень неплохим писателем. Он мог развить идею из ничего, воплотить ее в строчках, вывести на экран, оформить и вдруг, в один миг, сочетанием клавиш «Ctrl+А» и «Delete» уничтожить все.
— Почему?
— Потому что глупо. Там все неверно.
— Но ведь было красиво.
— Я напишу еще. Лучше.
Потом это страшное сочетание клавиш начало повторяться все чаще и чаще.
Однажды, придя к нему в комнату за каким-то диском, я застал его за бессмысленным заполнением экрана символом «/». По белизне снежного поля бежала черточка следов. Так, наверное, бегает сумасшествие. Просто «///////»… И больше ничего.
Осторожно заглянув Лене через плечо, я посмотрел на строку состояния. На том месте, где указывается количество страниц, было «150/150».
Мне сделалось страшно, и я ушел. Леня ничего не заметил.