Выбрать главу

Шмитт объясняет это, обнаруживая прекрасное знакомство с той социологической литературой, которую мы сегодня называем классической (но при этом обходясь, как обычно, без сносок, цитат и доказательств). Современный капитализм рационален в смысле удовлетворения потребностей, но откуда берутся сами потребности? Как получается, что огромный аппарат удовлетворения желаний, достижения целей совершенно бесполезен для определения самих целей. Рациональность средств ничего не говорит о рациональности выбора цели. Но — этот шаг рассуждения Шмитт опускает, и мы можем сделать его здесь за него — каждая ближайшая цель может рассматриваться как средство для достижения следующей цели и так далее. Значит, если вопрос и стоит особенно остро, то это не вопрос о цели вообще, а вопрос о тех высших, последних целях, относительно которых и определяется рациональность в выборе средств. Шмитт говорит, что этих целей в современном обществе нет, точнее, нет их как целей, которые были бы вполне ясны и обоснованы в терминах высшей рациональности, каковой, конечно, целевая рациональность, калькулирующая рациональность науки и экономики быть не может. Действительно, например, в одном из важнейших трудов, определивших стилистику социологического мышления в начале XX в., а именно в «Философии денег» Г. Зиммеля,[780] говорится о том, что деньги, предназначенные поначалу быть универсальным средством обмена, превращаются в самоцель. Они исчислимы и потому сродни интеллекту, но также и науке, и любому рациональному поиску средств. Макс Вебер именно в поисках ответа на вопрос о смысле рационального западного капитализма пришел к «протестантской этике», точнее говоря, религиозно-этическим воззрениям на спасение некоторых протестантских сект. Вопрос о спасении — самый главный, это и есть та высшая цель, ради которой проживается земная жизнь христианина. Но труд для протестанта, рациональное планирование деятельной жизни, направленной на овладение миром, а не бегство от мира, является не средством спасения, а средством обретения уверенности в спасении, говорит Вебер, и добавляет: так было при возникновении современного капитализма. А вот в наше время (то есть в начале XX в.) капиталистическое хозяйство превратилось в огромный космос, железный каркас, у которого свои законы и который никак не связан (если не считать истории) с теми напряженными религиозными поисками, которые Вебер описывает в своей знаменитой работе. Шмитт занимает особое положение в рамках этого дискурса. Он говорит об имманентности, секуляризации, а также о неприемлемости для католицизма хозяйственной и технической рациональности. Но при этом он уверен, что на последние вопросы католицизм может дать ответ, причем ответ не просто богословский, но политико-теологический. Нацеленный на проблематику спасения и хозяйственной этики, протестантизм не интересуется политикой и политическим решением. Напротив, католицизм, имеет отношение к тем последним основаниям легитимности, о которых речь шла выше. Власть связана с авторитетом, авторитет — со способностью убеждения. Современная эпоха предстает как эпоха обезличенного господства, не люди властвуют над людьми, но экономические отношения складываются определенным образом. Однако устройство современного производства, его «объективные» требования (Вебер называл такой способ организации рационального действия предприятием и находил в самых разных областях социальной жизни) ничего не говорит о том, какие именно группы сплотятся и возьмут государственную власть. Не говорит об этом и католицизм, его политическое значение и политическое превосходство состоит в другом, а именно, в способности к образованию репрезентативных фигур. Католическая церковь «имеет силу для той или иной формы только потому, что имеет силу для репрезентации. Она репрезентирует civitas humana, она в каждое мгновение изображает собой вочеловечение и крестную жертву Христа, она репрезентирует самого Христа, лично, ставшего в исторической действительности человеком Бога».[781] Итак, здесь соединяется трансценденция (в противоположность имманентизму XIX в.), личная репрезентация (в противоположность безличным экономическим силам, которые действуют подобно природе, и не могут быть ни репрезентированы, ни подчинены юридическому и богословскому ratio), рационализм (юридическая и богословская аргументация, в которой работают аргументы, относящиеся к правосудию, справедливости, милости и т. п., но не работают аргументы, относящиеся к механической причинности и калькуляции), политический и религиозный авторитет. Католический ответ на вызов современности, который формулирует Шмитт, состоит в том, что настоящее состояние: имманентизм, техницизм, промышленность и большие города, классовая борьба и безличные экономические законы, — не является определенным и окончательным. Церковь представляет собой complexio oppositorum, но она не может и должна примиряться с тем, что не предполагает ни репрезентации, ни внятной политической формы. В принципе, не отрицая возможность теократии, если уж никаких государств не останется, она все предпочтет быть вторым, наряду с государством, центром репрезентации — «репрезентации сверху» (поскольку она репрезентирует на земле Личность Христа). Таким образом, политический католицизм может быть альтернативным источником критики либерализма и социализма, обнаруживая родство между ними и, в свою очередь, отказываясь считать религию частным делом. Шмитту видятся вновь пронизанные религиозным межчеловеческие отношения внутри политической формы государства. Напротив, самоорганизация людей, объявивших религию частным делом, происходящая помимо государства, будь то экономическая жизнь или социалистическое обобществление, вызывает у него решительное неприятие. В этом состоит радикальный консерватизм его проекта. В эпоху, когда идея отмирания государства, будь то в либеральном или коммунистическом истолковании, считается одной из главенствующих, Шмитт заводит речь о значении государства, о его необходимости для политического существования людей. Его инвективы против русского анархизма Бакунина расширяются до радикальной оппозиции культурного Запада всему русскому, поскольку он видит в нем (в особенности в комбинации социализма и атеизма) опасность для западной традиции, соединяющей гуманитарное образование, католицизм и политическую форму.[782] Впрочем, состояние дел на широко понимаемом Западе также вызывает у него беспокойство. Политическая бесформенность и либерализм находят свое выражение в парламентаризме, который Шмитт подвергает принципиальной критике.

вернуться

780

Cm.: Simmel G. Die Philosophic des Geldes. Leipzig: Duncker & Humblot, 1900.

вернуться

781

Наст. изд. С. 75.

вернуться

782

В брошюре того же года «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма», о которой речь пойдет ниже, Шмитт высказался более сжато и точно: «Возможно, марксизм не встретил препятствий на русской почве потому, что здесь пролетарское мышление было окончательно освобождено ото всех связей с западноевропейской традицией и всех представлений о морали и образовании, которые еще были столь самоочевидны для Маркса и Энгельса» (Наст. изд. С. 158).