Эти рассуждения Шмитта позже неоднократно инкриминировались ему как предвестие той риторики, которую практиковали тоталитарные государства. Однако следует согласиться с Шанталь Муфф: «Ясно, что для Шмитта важна не природа сходства, на котором основывается гомогенность, но возможность провести демаркационную линию между теми, кто относится к демосу (и потому имеет равные права), и теми, кто не может иметь те же самые права в политической сфере, потому что они частью демоса не являются. Такое демократическое понимание равенства, выражаемое в наши дни через гражданство, является для него основой всех других форм равенства. ... Демократия может существовать только для народа».[796] Разумеется, вопрос о том, кто относится к народу, кто и кем исключается из народа, имеет тогда принципиальное значение. В концепции демократии Шмитта есть ресурсы, позволяющие интерпретировать ее также и в расово-биологическом смысле, а ему самому в годы нацизма это давало возможность указывать на непрерывность своей мысли, отвергая обвинения в оппортунизме со стороны правоверных нацистов. Но точно так же он смог, не меняя ни единого слова, допускать переиздания своих работ в 60-е гг. На протяжении десятилетий они остаются вызовом для либерально-демократической мысли именно потому, что просто дезавуировать мысль за счет ссылок на биографию автора в данном случае не удается.[797]
Тем не менее мысль Шмитта опасная. Если бы народ совпадал у него с «резидентами», то есть постоянно живущими на территории государства людьми, его рассуждение создавало бы меньше проблем. Тонкая грань, которую переходит Шмитт, располагается, примерно, там, где он заявляет: «...В той же мере, в какой государство приближает политическое равенство к абсолютному равенству людей, оно лишает его всякой ценности. Да и не только это. Ведь и сама эта область — то есть политика — была бы в той же степени обесценена и стала бы чем-то безразличным. Не только политическое равенство лишилось бы субстанции и перестало бы иметь ценность для равных индивидов, но и политика утратила бы свою сущность в той же мере, в какой к этому бессущностному равенству стали бы в ее области относиться всерьез».[798] Разберем его рассуждение последовательно. Если человек рассматривается в первую очередь как человек, независимо от гражданства и местожительства, он имеет неотъемлемые права. Шмитт не спорит с этим. Но что это за права? Если есть государства, если есть границы и правительства, то не каждый человек в силу своих человеческих прав может принимать участие в политической жизни любой страны. С этим, в свою очередь, согласились бы, наверное, и либеральные критики Шмитта. Проблема возникает там, где человеческие права переходят в собственно гражданские. Очевидно — если самым радикальным образом огрубить рассуждение, — что никто не ставит вопрос о том, может ли житель какой угодно страны влиять на политику какой угодно другой страны, где бы он ни находился. Вопрос стоит именно о том, что учредительная воля народа — то реальное единодушие, которое стоит выше всех договоров и позволяет Руссо говорить об «общей воле», — реализуется в политическом единстве демоса. Именно в принадлежности к одному народу политически равны те, кто является народом.
Внешне это рассуждение выглядит еще безобидно, однако, по сути оно взрывоопасно. Ведь у отделения тех, кто входит в народ, от тех, кто не входит в него, есть формально-юридическая сторона. «Исключение из народа», то есть из числа политически равных граждан, может происходить на основании разного рода цензов (оседлости, дохода и тому подобное), и чем больше мы будем акцентировать принципиальное (независимо от дохода, пола, конфессии) равенство всех людей, тем больше придется искать и находить другие, чисто политические критерии для различения «народа и ненарода». При этом юридический формализм может пасть жертвой «реального единодушия», для обнаружения которого не нужен никакой механизм формальной легальности, вроде выборов или референдумов. Реально единая, конститутивная воля народа сметает все устойчивые определения и вопреки всем законам может также объявить не принадлежащими к народу отдельных людей или целые группы. Здесь еще нет слов «враг народа», да и вообще еще нет слова «враг». Но мысль созрела. Шмитт пишет, что без этого, без такого ограничения, не бывает политического самоопределения народа. Он пишет, что иначе обесценилась бы сама политика. Таким образом, он подходит к основным положениям, которые составили непреходящую славу его труда, вышедшего уже в следующем, 1927 г., поначалу в виде небольшой статьи. Это работа «Понятие политического».
796
Mouffe Ch. Carl Schmitt and the Paradox of Liberal Democracy // The Challenge of Carl Schmitt / Ed. Mouffe Ch. London: Verso, 1999. P. 41.
797
Шмитт отчасти предвидел это еще в 20-е гг., когда писал: «Даже если подавить большевизм и удержать фашизм на дистанции, кризис парламентаризма отнюдь не будет преодолен. Ведь он — не следствие появления этих своих противников, он наступил прежде них и продлится дольше, даже если они исчезнут» (Наст. изд. С. 110).