Это хотя во многом и противоречит фактам, имеет, по крайней мере, достоинство последовательности, ибо согласуется с простой теорией, что абсолютный суверенитет государств несовместим с обязанностями любого рода, так что, подобно парламенту, государство не может связать себя. Менее крайний взгляд, что государство может налагать обязательства на себя обещанием, соглашением или договором, не согласуется, однако, с теорией, что государства подчинены только правилам, которые они сами наложили на себя. Ибо для того чтобы слова, сказанные или написанные, функционировали в определенных обстоятельствах как обещание, соглашение или договор, и, таким образом, порождали обязательства и даровали права, которые другие могли бы требовать, правила должны уже существовать, обеспечивая то, что государство обязано делать все то, что оно соответствующими словами взяло на себя. Такие правила, предполагаемые в самом понятии самоналагаемого обязательства, очевидно, не могут извлечь свой обязательный статус из самоналагаемого обязательства подчиняться им.
Действительно, каждое конкретное действие, которое данное государство было обязано делать, могло бы теоретически получить свой обязательный характер из обещания; тем не менее это могло бы иметь место лишь в случае, если бы правило о том, что обещания и подобные формы волеизъявления создают обязательства, было применимо к государству независимо от любого обещания. В любом обществе, состоящем ли из индивидов или из государств, необходимым и достаточным условием того, чтобы слова обещания, соглашения или договора порождали обязательства, является то, что правила, обеспечивающие это и специфицирующие процедуру для этих самоограничивающих операций, должны быть общеприняты, хотя и нет необходимости в том, чтобы они были приняты абсолютно каждым. Где они признаны, там индивид или государство, которые разумно используют эти процедуры, тем самым связаны ими, независимо от того, предпочитают они быть связаны или нет. Следовательно, даже эта наиболее волюнтаристская форма социальной обязанности включает некоторые правила, которые связывают независимо от выбора того, кого они связывают, и это, в случае государств, несовместимо с предположением о том, что суверенитет требует свободы от всех таких правил.
В-третьих, существуют факты. Мы должны отличать утверждения а priori, которые мы только что критиковали, что государства могут связываться лишь самоналагаемыми обязательствами, от утверждения, что хотя они и могли бы быть связаны другими способами, в другой системе, — в современном международном праве не существует никакой другой формы обязанностей для государств. Возможно, конечно, что система могла бы иметь такую всецело консенсуальную форму, — и отстаивание, и отрицание этого взгляда на ее характер можно найти в трудах юристов, во мнениях судей, даже судей международных судов, и в декларациях государств. Только беспристрастное исследование действительной практики государств может показать, корректен такой взгляд или нет. Действительно, современное международное право является в очень большой степени договорным правом, и были проделаны тщательные попытки показать, что правила, которые, как кажется, связывают государства без их предварительного на то согласия, в действительности покоятся на согласии, хотя оно и могло быть дано «молчаливо» или должно быть «выведено» («inferred*). Хотя не все они являются фикциями, но по меньшей мере некоторые из этих попыток свести все формы международных обязанностей к одной, вселяют то же подозрение, что и понятие «молчаливой команды», которое, как мы видели, было разработано для того, чтобы представить похожее, хотя и более очевидно ложное, упрощение внутригосударственного права.
Подробное рассмотрение утверждения, что все международные обязанности возникают из согласия связанной стороны, не может быть предпринято здесь, однако следует отметить два ясных и важных исключения из этой доктрины. Первое — это случай нового государства [114].