Пляшет коло, гудят волынки, ребятишки носятся взад и вперёд, толкаются и шныряют между танцующими, кидают шляпы в круг и выбрасывают их оттуда ногами или толпятся вокруг костра, где стоит пономарь Аркадий со своим помощником (когда-то самым глупым учеником в школе, которому старый учитель предсказал, что из него ничего не выйдет, не будет от него проку ни церкви, ни общине, — и ошибся, потому что он уже сейчас помощник звонаря) и время от времени палит из церковных прангий. Ребята собрались и ждут очередного выстрела. Но ждать им придётся долго, потому что фрау Габриэлла просила не стрелять, пока она во дворе, так как у неё уши очень хаглих[115].
— Вы ведь не станете стрелять из пушек, правда? — спрашивает фрау Габриэлла.
— Не стану, не стану, госпожа!
— Пожалуйста!.. Но вы не шутите… нет, нет, не поднимайте эту железину! — кричит фрау Габриэлла и быстро затыкает свои нежные уши. — Знаете, я ужасно нервная.
— Не стану, не стану, госпожа, как бы я посмел! — смеётся Аркадий.
— Буду вам очень признательна! — благодарит фрау Габриэлла, которая тоже присутствует на свадьбе (как и её прежняя приятельница фрау Цвечкенмаерка) и то беседует в комнатах, то выходит во двор.
Фрау Габриэлла на обеде чувствовала себя отлично. В благодушное настроение её привели, ухаживания одного престарелого франта. Не будучи в состоянии, да и не желая ответить на предложенный ей весьма щекотливый вопрос, она вышла во двор разгорячённая, раскрасневшаяся, обмахиваясь тонким носовым платочком. На лице её блаженство, губы полуоткрыты, словно она на что-то собирается дунуть, как у хозяйки, разрезающей только что вынутый из духовки пирог, который отлично удался; от него валит к устам хозяйки ароматный пар, и всё её лицо сияет от удовольствия и восхищения. Фрау Габриэлла, испытывая подобное же чувство, растроганная, вышла во двор и, как всякое счастливое существо, готова была обнять весь мир. Стараясь показать, что ничем не отличается от крестьян и совсем ими не пренебрегает, она вошла в круг танцующих и взвизгивающих мужиков и стала как раз между двумя видными, хорошо одетыми хозяйскими сыновьями, которых звали в селе «пайташами»[116]. Трудно было решить, кто из них статнее и красивей, и своим выбором фрау Габриэлла показала, что она настоящая законодательница мод и обладательница хорошего вкуса. Склонив налево головку и стыдливо потупившись, она пустилась в пляс с лёгкостью девочки-подростка.
— А почему, же вы за мной не ухаживаете? — вдруг спросила фрау Габриэлла своих статных соседей, когда ей надоело молчать. — Ну и кавалеры, позволяете даме заснуть подле вас!.. Какие же вы танцоры? Да говорите что-нибудь!
— Да… мы, знаете, боимся, как говорится, как бы, значит, не по форме вышло, — говорит пайташ слева.
— Ах, абер манн гот[117], какая тут форма! — подбадривает его развеселившаяся фрау Габриэлла и пожимает ему руку, словно хочет его подбодрить и раззадорить.
— Да… оно, пожалуй, и можно! Давай, Север, ты это лучше умеешь, — говорит один.
— О-о, конечно, конечно! — подзадоривает фрау Габриэлла Севера, как и того, что справа. — Чтоб я могла похвастать перед теми, в комнатах, моими ухажёрами и кавалерами…
— А если мы, госпожа… этак по-нашенски… с кудряшками, как говорится, не осудите вы нас? — спросил Север.
— О, пожалуйста! Их бите си, прошу вас! — отвечает фрау Габриэлла, которая, ничего не поняв, кроме слова «кудряшки», засеменила ещё чаще.
Но когда её «партнёр» отколол такой плясовой куплетец, каких фрау Габриэлла в жизни своей не слыхала и не читала, она только пискнула по-швабски «а!» таким голосом и с таким выражением лица, словно огромная гусеница попала ей за ворот, выскочила из крута как ошпаренная и встала с опущенными беспомощно руками, точно они были у неё мокрые и она искала полотенце. И кто же оказался свидетелем всего этого, с кем она раньше всего столкнулась у двери? Конечно, опять-таки неизбежная как рок фрау Цвечкенмаерка!!
— Иезус-Мария! — вскрикнула испуганно фрау Габриэлла. — Фрау Цвечкенмаер!!
— Христе боже наш; так вам и надо! — ответила та.
— О, прошу вас, прошу! И с вами и со всяким такое может случиться…
— Да, если бы фрау Цвечкенмаерка была столь же легкомысленна и совалась куда не следует.
— Когда я достигну ваших лет, дорогая хебаме[118], я тоже не буду легкомысленной, а стану практичной, как и вы.
— Ах, извините! — перебила её Цвечкенмаерка. — Я могу ещё дожить до ваших лет, но вы до моих — ей-богу, уже никогда… Никогда, голубушка!