— Кто отец? – киваю я на ребенка.
Ее лицо каменеет.
— Я не знаю. Я получила образец спермы, отправленный мне парнем, которого я нашла в Сети. Я удалила всю информацию о нем сразу же, как получила образец.
— Плохо. Всё могло бы выйти лучшим образом, если бы вы поддерживали связь.
— Лучшим образом для вас.
— Так я и сказал. – Замечаю, что пепел удлинился и безвольным тонким серым пенисом свисает с кончика сигареты. – Я так и не уловил смысла того, что вы говорили про реджу.
Ни с того, ни с сего, она вдруг смеется, даже светлеет лицом.
— Потому что я не настолько влюблена в себя, чтобы просто хотеть жить вечно, что непонятного?
— И что вы собирались делать? Держать это в доме, пока…
— Ее, – перебивает вдруг она. – Держать ее в доме. Она девочка и зовут ее Мелани.
Услышав свое имя, ребенок поднимает на меня взгляд. Она видит мою шляпу и хватает ее. Затем сползает с мамашиных коленей и тащит шляпу ко мне. Она держит шляпу на вытянутых руках, как будто предлагая ее мне. Я пытаюсь взять шляпу, но она тянет ее на себя.
— Она хочет надеть ее вам на голову.
Я смущенно гляжу на дамочку. На ее лице легкая и печальная улыбка.
— Это игра, в которую она любит играть. Ей нравится надевать мне шляпы на голову.
Я снова гляжу на девочку. Она нервничает, держа шляпу. Со смыслом что-то мне бурчит и приглашающее помахивает шляпой. Я наклоняюсь. Девочка надевает шляпу мне на голову и широко улыбается. Я выпрямляюсь и поправляю шляпу.
— Вы улыбаетесь, – говорит женщина.
Я смотрю на нее.
— Она прикольная.
— Она вам нравится, не так ли?
Я снова смотрю на девочку, размышляя.
— Не могу сказать. Я раньше на них и не смотрел толком.
— Лжец.
Моя сигарета мертва. Я тушу ее о кухонный стол. Она смотрит на это, хмурится, видимо, злясь на то, что я пачкаю ее и без того грязный стол, но потом она, похоже, вспоминает о пушке. Вспоминаю и я. По моей спине пробегают мурашки. На какой-то момент я утратил бдительность, когда наклонялся к девочке. Я уже мог бы быть трупом. Забавно, как мы забываем, вспоминаем и снова забываем такие вещи. Мы оба, я и эта дамочка. Одну минуту мы мило беседуем, а в следующую – ждем, что начнется бойня.
А дамочка выглядит, будто у нее свидание. Она храбрая, это видно. Можно было проследить, как это в ней выходит наружу и снова прячется – до того, как она вспомнит о пушке, и после этого. В ней как будто бы сменяют друг друга разные личности: живая, думающая, вспоминающая, а затем – бам! – она сидит на кухне, полной покрытых струпьями грязи тарелок, кофейными кругами на столешнице и копом с ручным орудием, сидящим за кухонным столом.
Я поджигаю очередную сигарету.
— Вы не пропускаете прием реджу?
— Нет, нисколько. – Она смотрит на свою дочь, держит ее за руки.
Я выпускаю клубящуюся струйку дыма изо рта.
— Но ведь вам не удалось бы выкрутиться, это безумие. Вы должны бросить реджу; вы должны найти донора спермы, который захотел бы тоже бросить реджу, так два человека убивают себя ради ребенка; вы должны в одиночестве родить ребенка, а затем вам нужно его прятать. В конце концов, вам понадобится ID-карта, чтобы снова начать реджу, потому что никто не будет давать дозу пациенту без документов. И при этом вы прекрасно знаете, что ничего из этого не сработает. Но вы все равно делаете это.
— У меня могло бы получиться. – Она поднимает на меня хмурый взгляд.
— Но не получилось.
Бам. Она снова возвращается на кухню. Проваливается в свое кресло, обнимая ребенка.
— Так почему же вы просто не поторопитесь и не сделаете это?
Я жму плечами.
— Мне просто стало любопытно, о чем же вы, детные, думаете.
Она смотрит на меня. Жестко. Разгневанно.
— Знаете, о чем я думаю? Я думаю, что мы нуждаемся в чем-то новом. Я прожила сто восемнадцать лет, и я думаю, что это не просто ради себя самой. Я думаю, что хочу ребенка и хочу видеть, что видит она сегодня, когда просыпается, и что она узнает и увидит своими глазами из того, чего никогда прежде не видела я, потому что это – что-то действительно, по-настоящему новое. Я люблю смотреть на вещи через ее глазёнки, а не через такие мертвые глаза, как у вас.
— У меня не мертвые глаза.
— Взгляните в зеркало. У вас у всех мертвые глаза.
— Мне сто пятьдесят, и я чувствую себя так же хорошо, как в первый день.
— Держу пари, вы этого даже не помните. Никто не помнит. – Ее взгляд снова направлен на пушку, но потом возвращается ко мне. – Но я помню. Теперь. И это в тысячу раз лучше, чем жить вечно.