Маша упала как подкошенная. На груди сквозь светлое платье выступила кровь. Надя, Катя и Костик в ужасе склонились над ней. Стали трясти:
— Маша! Маша!
14.
Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своем точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твердо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:
— Храм нам вернули, католиков выгнали, чего еще?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!
— Отчего же незнаемые! — жалобно стонал отец Александр. — Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.
— Я бы сказал, русский Нюрнберг, — заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.
Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное — старое, трескающееся и расползающееся.
— Страшно смотреть! — сердито сказала матушка Алевтина.
— Что поделать, — воздохнул отец Александр. — Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?
— Красивые словеса! — не могла угомониться матушка. — С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.
Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.
Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Еще недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нем чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать! Темнело, в храме заканчивалась служба.
— Служит протоиерей Сергий, — сообщил молоденький священник Георгий Бенигсен, рукоположенный за два дня до начала войны. — Он временно будет возглавлять Псковскую миссию. Пойдемте.
В храме стояла темень. Порывами ветра, бешено вторгающегося в разбитые окна собора, гасились светильники, и сколько ни зажигай свечи, пламя хрипело, как умирающий больной, с трудом держалось на свечных фитильках, будто взывая о помощи, и погибало. В темноте отец Сергий Ефимов, тоже из Латвии прибывший во Псков за неделю до Преображения, заканчивал обряд помазания освященным елеем. Гости подошли к амвону.
— Рад приветствовать вас в наших катакомбах! — приободрил всех отец Сергий. Он был всего шестидесяти трех лет, но выглядел древним, и это ему явно нравилось. И манера говорить у него отличалась этакой старческой хлипкостью. Мол, да, я стар, но и мудр. По происхождению нижегородец, служил в разное время в Петербургской и псковской епархиях, потом в Латвии. В русском селе Пыталове, которое латыши переделали на свой лад в Абрене, возвел красивый храм. На второй день войны батюшку Сергия арестовали и, сильно избитого, отвезли в город Остров, расположенный к югу от Пскова, там он и просидел в тюрьме до самого того дня, когда в Остров вошли немцы. Убегающие энкавэдэшники в спешке забыли расстрелять попа.
И вот теперь как человек, хорошо знающий Псковскую епархию, отец Сергий был назначен немцами начальником Псковской Православной миссии.
— Истинно, что катакомбы, — засмеялся отец Александр, приближаясь к чаше с освященным елеем. Отца Сергия он знал хорошо и радовался, что тот возглавит миссию. Наполненная елеем кисточка нарисовала на лбу у батюшки крест, и сердце отца Александра наполнилось предвкушением больших, трудных, но богоугодных дел.
Выйдя из храма, радовались тому, сколько людей подходило под благословение:
— Батюшка, благослови!
— Благослови, отец!
— Благослови... радость!..
И народ все бедный, в жалких одежонках, в рваной обуви, лица измученные... Поодаль стояли немцы, взирали снисходительно и с презрением.
— Гляньте на наших освободителей, — кивнул в сторону немцев отец Георгий. — Какое высокомерие в лицах! От таких добра не жди. Говорят, Гитлер недавно произнес приговор: «Любой немецкий офицер в интеллектуальном развитии недосягаемо выше самого лучшего русского попа». Особенно вон тот, гляньте, какая тупая и самодовольная рожа!
— Роток на замок, — одернул молодого смельчака отец Александр. — К чему зазря нарываться? Несвоевременные подвиги бессмысленны. Молоденек же ты, Георгий!
— Когда ты молоденек, имеешь мало денег, а станешь стар, богат, болезнен и рогат, — откуда-то процитировал отец Сергий или сам только что придумал. — Идемте, ужинать и спать будем в доме городского головы.
После весьма неплохого ужина спали кто где — матушки и старые священники на кроватях, остальные прямо на полу, рядом с Бенигсеном.
— Ты бы, Георгий, и впрямь поменьше язык распускал. Нам еще ох какая работа предстоит.
— Немца перехитрить? Тяжело будет, — вздыхал отец Георгий.
— Э, братец! Большевиков обламывали, а колбасников не перехитрим, что ли? Ты же, кстати, сам из немцев, тебе ли не знать, как своего единоплеменника вокруг пальца обвести!
— Я русский немец, — возражал молодой священник. — Это высокое звание. Мои предки за Россию сражались. А единоплеменники мои — те, кто называет себя православными христианами. Католик, лютеранин, или, как Гитлер, безбожник, будь они хоть сто раз немцы, не моего племени люди.
А один из священников встал, навис над Бенигсеном и прорычал:
— Мы что тут, все только и радуемся немцу служить? Всем противно! Но зубы сожмём и будем восстанавливать приходы! И ты, отец Георгий, тоже, сжав зубы, будешь!
— Куда же я денусь? Разумеется, буду, — согласился Бенигсен.
Утром третьего дня, когда миссионеры еще спали тем же образом — кто на кроватях, а кто на полу, в дом городского главы ворвались немецкие солдаты. Тыкая стволами винтовок, пиная носками сапог, принялись поднимать мужчин. Матушек не трогали. Проверяя документы, наспех одетых выводили на улицу, подталкивая и бранясь, вели к толпе, сплошь состоящей из мужчин. Эту толпу человек в триста оцепляли эсэсовцы с собаками, на груди — автоматы. Священников тоже втолкнули внутрь оцепления.