Начался спор о том, мог ли Владимир написать подобные упаднические. Богемный спор ни о чем… Боже, как я соскучился по этим салонным бормотаниям со всеми и в одиночестве, обо всем и ни о чем!
Но в голову упрямо лезли строки дурацкого приблатненного шансона из будущего:
А когда Вера аккуратно втягивала чай выпуклыми губами, моему подростковому телу становилось горячо и знобно. Вспоминались её вялые груди во время поездки по Беломорканалу. Всплывали строки ранней поэзии Инбер:
«Даже и без фрейдовского психоанализа, ритмические покачивания кеба настырно влекут нас к забавной истории рыжей Селесты и краснорожего Полита из мопассановского „Признания“, которые сделали, тоже покачиваясь на рессорах, свое нехитрое дело, свой „бум“ в дилижансе, влекомом белой клячей с розовыми от старости лошадиными губами»[134].
Они явно были сыграть с крепким подростком в «тройняшку», но готов ли был я забавлять тридцатилетних женщин. Перемены в стране, всякие там революции всегда влекут падение сексуальных норм. Так было сейчас, так будет потом — в девяностых. Но я вырос в нравственном окружении, в патриархальном сибирском городе, в наполовину аристократической и наполовину мещанской семье. Мой мозг, разум усиленно боролись с порывами тела, с влечением бодрого спинного мозга — древнейшего составляющего сущность зверя, недавно вставшего на задние лапы.
«А убивать этично? — строго спрашивало сознание. — А потрахаться с двумя миниатюрными молодыми бабами тоже этично, — подтверждало подсознание».
Перепады давления заставили меня побелеть и покраснеть потом.
— Ты смотри, как мальчик волнуется, — сказала Рина. — Он на тебя смотрит, как лев…
— Ну тебя он тоже рассматривал внимательно. Сама Рина Зеленая к бедному ребенку заявилась…
Я плюнул на приличия и начал прощаться:
— Вы, дамы, кушайте, кушайте, а я пойду — мне надо. Дверь просто прикройте, там английский замок, он щелкнет и закроет. Мерси, как говорится, за визит, но меня в МУРе ждут, у нас сегодня патруль на Ваганьковском, там хулиганы завелись, памятники портят.
И смылся, не слушая возражений. И восторженно напевая на лестнице злую эпиграмму:
которая при произнесении вслух приобретала совершенно нецензурное звучание.
Как, впрочем, и строка из ее поэмы про Степана Разина:
Глава 49
Название кладбища произошло от названия села Ваганьково, а версии происхождения его наименования разнятся. Владимир Даль отмечал, что слово «варганить» относится к вологодскому наречию и означает «забавлять, играть, шутить, баловаться». Это наиболее распространённое объяснение названия Ваганьковской слободы, в которой жили придворные шуты, скоморохи и гусляры.
И на кладбище действительно завелись хулиганы, о чем в угро поступило заявление от священнослужителей. И вчера Шереметьеву звонили, чтоб собрал команду комсомольцев.
А он, не зная как вырваться от игривых женщин местной богемы, воспользовался отмазкой и слинял пораньше, хотя сбор был назначен на вечер.
Он до сих пор толком не успокоил нервы, после всех этих «интеллигентных» разговоров, после французской и немецкой речей, вплетающихся в беседу естественно и свободно. А на него будто проклятие наложено — приходится мычать, делать непонятливую моську, бурчать на русском. И, даже, не иметь возможности прочитать стихи Верлена!
Поэтому, навертывая круги по площади, Шереметьев пообещал сам себе устроить после дежурства на кладбище самому себе поэтический вечер. Ну а пока, изматывая себя быстрой ходьбой и усмехаясь — ну как подростка можно измотать простой ходьбой: злые шутки старческого сознания, он не уставал удивляться темпами московского строительства.
Особенно поражали множественные Рабочие клубы, которые строили с пролетарским размахом, как дворцы для простого народа! Вот и пред Шереметьевым на месте бывшего и ныне взорванного Симонова мужского монастыря сейчас частично высился такой дворец — многофункциональный комплекс огромных размеров включающий большой зрительный зал, малую сцену, лекторий, кинозал, обширные холлы, многочисленные студийные комнаты, библиотеку, зимний сад и обсерваторию на крыше[135]. Большевики строили для себя и с размахом!
Так потихоньку, но бодрым шагом, проходя незнакомыми улицами, но потихоньку скручивая движение к остановке трамвая А («Аннушка»). Бывая в Москве Шереметьев любил перекусить в новом трамвае, превращенном из рабочего транспорта в балаган для туристов. Увы, в нынешний, облепленный пассажирами и с частью людей «на колбасе», Роман даже не стал протискиваться. Прошлое осталось в будущем, надо это запомнить. Нынче он находится в десяти годах от времени своего рождения. И в будущем (в своем новом будущем) не доживет до 2000 года, если не позаботится о своем здоровье. Узнать бы еще от какой хвори он умер… Но как это узнаешь в далеком прошлом!
Так и дочапал я до Ваганьковского. Прямо прошел к священникам Храма Воскресения Словущего (это я уже внутри узнал названия, а раньше думал — обычная церковь), не обращая внимания на шепотки вечных церковных старух. Попу указал на рукав куртки, куда уже повязал красный лоскут с буквами ЮДМ. И узнал у него много нового.
Оказывается, Храм никогда не закрывался, даже после революции 1917 года он остался открыт для верующих. В 1922 году в рамках программы изъятия церковных ценностей большевики национализировали более 18 пудов золотых и серебряных церковных украшений и утвари, но Храм живет и кое-что оставили власти им, как обновленцам. Обновленческий раскол или Живая Церковь — раскольническое движение в Русской православной церкви возникло в мае 1922 года по инициативе и при активном участии органов государственной власти.
Ай, большевики, ай сукины дети — даже церковников раскололи, переставили на свои идеологические рейсы. Хочешь верить — верь в КПСС и немного в бога (с маленькой буквы).
Но главное, что сообщил мне священник, так это информация про хулиганов. Оказывается, вчера он с колокольни лично наблюдал, как пятеро оборванцев прихватили в кустах молодую парочку и прямо на могилке оприходовали обеих.
135
Будущий клуб ЗИЛа — московский Дворец культуры Пролетарского района, возведённый в 1931–1937 годах.