i’m tired of being a nice guy
i’ve been poor all my life, but don’t know quite why
so they label me a lunatic
could care less
death or success
is what I quest
cause i’m fearless
now tha streetz R Deathrow
*
Очухавшись вторично, Кей чувствовал себя гораздо хуже, чем в первый раз. По правде говоря, так погано ему было только однажды, когда его подстрелили два года назад засранцы из «Королей Бронкса». Он тогда валялся в больнице Святой Терезы, отходя от наркоза. Вот и сейчас башка у него не просто трещала — ему казалось, что удар поленом расколол её на куски. Но когда Кей вскинул руку, чтобы её ощупать, на его запястье звякнуло железо.
Наручники? Он что, в участке?
Эх, если бы! Кей никогда и вообразить не мог, что возмечтает о родном девяносто шестом полицейском участке! Его запястья и лодыжки плотно охватывали кандалы! Настоящие музейные кандалы, огромные и блестящие, а вовсе не какие-то там пиздилявочные наручники! И вокруг пояса тоже обвивалась толстенная цепь, пришпандоренная к кольцу в стене сарая.
Кей сперва потерял дар речи, потом обрёл и заорал во всю глотку, вскакивая с грязной соломы, устилавшей пол, и потрясая загромыхавшими кандалами:
— Да вы охуели, суки драные! Гондоны штопаные!
Он, впрочем, сам не знал, кому это адресовал, потому что сарай был совершенно пуст. Словно чернокожая толпа, не так давно находившаяся здесь, ему приглючилась. Он торчал на цепи один, как сторожевая шавка, а снаружи, из-за плотно запертой двери, доносился гул и непонятные размеренные выкрики. Да что же это за хрень такая!
Чья-то рука нерешительно потрогала его за плечо, и он мгновенно развернулся, сжав кулаки. Перед ним стоял давешний чёрный заморыш, который под бешеным взглядом Кея отскочил назад и даже заслонил свою замурзанную физию локтем. Одет он был так же, как вчера, то есть раздет, не считая грязной тряпицы на бёдрах.
Кей только сейчас отметил, что стояла уже не ночь, а день: полосы света, попадавшие в сарай, были очень яркими.
— Не ссы, дурак, не трону, — сквозь зубы процедил он и тут же догадался, что этот курёнок опять его не понимает: так растерянно тот захлопал ресницами. — Мы где? Какого… что тут такое вообще? — громко и раздельно спросил он, успокаивающе протянув к заморышу руку, на которой снова брякнули кандалы. Тяжеленные, падлы, забодаешься таскать.
— Туточки торги, — заикаясь, промямлил пацан, продолжая таращиться на Кея, как на привидение. Говорил он так неразборчиво, словно рот у него был набит кашей, да ещё и слова растягивал. — Хозяин Джордж помер, вот нас всех и продают. Новому хозяину только усадьбу надобно, негров у него своих полно. Аукцион туточки. А ты кто? Ты чей?
Глаза его светились любопытством.
— Я сам свой, — отрезал Кей и потряс гудящей головой, отстранённо удивляясь тому, как это она ещё не отвалилась. После объяснений заморыша всё стало совсем запутанным. — Какой ещё аукцион? Где, мать твою? Где помер этот ваш хозяин Джордж, в рот ему дышло?
Парень попятился к стене и пробормотал ещё неразборчивей:
— Усадьба «Розовый куст», округ Чамберс, Алабама.
Срань Господня!
До такого трындеца Кей ещё ни разу не укуривался. Яростно рыкнув, он сгрёб мальчишку за костлявое горячее плечо — тот только пискнул — и впечатал в стену.
— Гонишь! То есть врёшь, сучонок!
Мальчишечьи глаза-плошки стремительно наполнились слезами, и он торопливо зачастил, глотая слова:
— Не-не, не вру я! Ей-богу, не вру! Сейчас всех продадут… всех негров, а меня и тебя отдадут просто так хозяевам, кто захочет взять… потому как я болел болотной хворью, а ты — полоумный и одержим бесами!
Его худая грудь часто-часто вздымалась. Когда Кей медленно разжал пальцы, заморыш сполз по стене, умоляюще уставившись на него снизу вверх и растопырив коленки, словно кузнечик. Но Кею уже стало не до него. Он пытался осознать всё, что только что услышал — с таким трудом, словно жевал недоваренные говяжьи жилы.
Всех продадут?
Чернокожие в сарае были рабами? Их продавали на аукционе? И он, Кей, каким-то грёбаным чудом очутился среди них?!
Он никогда не вникал во всякую болтологию про «чёрных братьев». Чёрный брат в Бронксе мог с такой же лёгкостью всадить ему в печёнку нож, как белый коп — пулю в сердце. И рассуждения чёрных преподов в школе о типа тяжкой доле предков, духовном подвиге Мартина Лютера Кинга и прочей дребедени он пропускал мимо ушей. Верил только Тупаку и его телегам. Тупак знал в жизни толк. Но даже он никогда не примерял на себя рабские цепи, которые сейчас оттягивали руки и ноги Кея. Взаправду оттягивали, по-настоящему, и Кей с болезненно сжавшимся сердцем начинал осознавать, что вся эта поебень — никакой не глюк по обколке, а случившийся с ним, Кеем Фирсом Догом, реальный и полный трындец. Доказательством трындеца могло служить то, что он вторично очухался вовсе не в своей постели, а на охапке грязной соломы в вонючем сарае, да ещё и на цепи. Всё это происходило с ним наяву!
Но Кей всегда умел держать удар в драке, вот и сейчас удержался от стремления немедля расшибить себе башку об стену клятого сарая. Надо было что-то придумать! Надо было срочняк что-то придумать! Но что?!
Алабама, рабский аукцион и усадьба «Розовый куст». Скачок в прошлое, хер знает куда. Подобные штуки он видел только в сериале «Доктора Кто», однако же там была какая-то будка, в которой этот самый доктор шарашился по разным временам и планетам. Но ведь у Кея такой чертовины и в помине не было! Проклятье, он же просто ширнулся и отъехал! Но почему в такую долбаную даль?!
Подумав о ширеве, Кей протяжно застонал и всё-таки с размаху треснулся затылком об стенку сарая. Он вдруг сообразил – если в самое ближайшее время не вмажется, его ждёт весёленькая ломка, которая вывернет его наизнанку, как драный носок. Он уже чувствовал, как его начинает коноёбить.
Шершавые пальцы вновь робко коснулись его локтя, и чумазый заморыш пробормотал, заикаясь:
— У тебя что, тоже болотная хворь?
«Малярия», — догадался Кей и болезненно скривился, сползая на землю рядом с мальчишкой.
— Нет, — угрюмо буркнул он, утыкаясь лбом в колени. От мысли о том, что он, возможно, навсегда застрял в этой вонючей Алабаме, его даже замутило. Или это от ломки? Он снова тоскливо зарычал, и заморыш рядом с ним судорожно подпрыгнул.
— Как тебя звать, Заяц ты несчастный? — кое-как осведомился Кей, сумрачно покосившись на него.
— Айзек, — послушно доложил тот, шмыгнув носом.
— Ай, значит, — едва ворочая языком заключил Кей. — Будешь Ай. Ну или Заяц. А я — Кей Фирс Дог, так и зови, мелочь пузатая.
На него снова накатила дурнотная слабость — такая, что не передать.
— Попить бы, — уныло пробормотал он, стуча зубами, и Ай, видать, сразу его понял, потому что перед носом у Кея вдруг оказалась оплетённая верёвкой баклажка из тыквы, в которой что-то булькало. Он жадно выпил воду в несколько глотков, но легче ему не стало. Всё выпитое немедля подкатило к горлу.
— Тошнит, — еле выговорил Кей, глядя в сочувственные глаза Айзека. — Ломка, сука, накрывает. Ты этого не знаешь, Заяц, и не надо.
Какой-то частью сознания Кей понимал, что ломка сейчас ему даже кстати — чтобы вконец не ополоуметь в открывшихся сраных обстоятельствах. А так… ну, будет он валяться мешком, блевать и ссаться под себя, покуда не переломается, зато мысль о том, что он очутился не понять где и не понять с кем, за сотни миль и лет от родного Нью-Йорка, не вынесет ему последние мозги.
— Поможешь мне, Заяц? — прошептал Кей, откидываясь назад и упираясь затылком в стену, и Айзек быстро-быстро закивал, испуганно воззрившись на него.
Заяц и есть…
Дверь сараюшки со скрипом распахнулась, и до Кея, как сквозь вату, донёсся гвалт, царивший снаружи: гомон толпы и душераздирающие бабьи вопли.
Эти вопли, полные отчаяния, пробили даже окружавший Кея кокон дурноты, и он болезненно сморщился. Баба орала так, будто её резали, ей вторил детский рёв. Кей нехотя разлепил глаза и увидел на пороге давешнего бородатого козлину, которого огрел хлыстом. А рядом с ним — богато разодетую тёлку в длинном голубом платье, в шляпке и с кружевным зонтиком. Белую тёлку, что характерно. Та морщилась, как Кей, и прижимала к носу маленький платочек. Воняло ей тут, понятное дело.