Хотел пригласить Галину Кузьмину, с которой познакомил в «Известиях» заведующий отделом писем Паниев. Даже нашел её телефон и позвонил. С трудом вспомнила и отказалась. «Ой, у нас столько работы, здание почти разрушено, работаем в полевых условиях…».
Разозлился, пригласил самого Николая Паниева. Упомянул, что на празднике будут писательницы Гуро и Чаплина. Сработало, обещал придти. Только удивился тому, что мне (как он сказал: «гостю столицы», смягчив «варягу из провинции») удалось получить квартиру в ТАКОМ доме.
Это он еще про Брежневу не знает!
Познакомился с Эренбургом. С робостью и преклонением представился ему на аллее перед домом, сразу узнав:
– Позвольте представиться – новый жилец кооператива. Для меня событие пожать Вам руку.
– Это с чего так?
– Потому что Вы (именно так, с большой буквы и говорил) явление большее, чем блистательный писатель. Вы не только поэт, журналист, оратор и трибун, но вы еще и стойкий борец за мир, и самоотверженный защитник культуры…
– Давно мне дифирамбы столь сладко не пели.
– Да я и журналистом стал, учась на ваших статьях…
Кстати, много ли журналистов военной годины могли похвастаться тем, что сам Адольф Гитлер лично распорядился поймать и повесить Эренбурга, объявив его в январе 1945 года злейшим врагом Германии. Нацистская пропаганда дала Эренбургу прозвище «Домашний еврей Сталина».
Я смотрел на этого породистого и сильного, несмотря на возраст, человека, которому люди России обязаны знакомством с множеством «забытых» имен, способствовал публикациям как забытых (М. И. Цветаева, О. Э. Мандельштам, И. Э. Бабель), так и молодых авторов (Б. А. Слуцкий, С. П. Гудзенко). Пропагандировал новое западное искусство (П. Сезанн, О. Ренуар, Э. Мане, П. Пикассо).
И невольно всплыло в памяти его, мной любимое, стихотворение. И я прочитал его полностью, наблюдая как расширяются его глаза в недоумении, а потом подумал – а вдруг он его еще не написал:
– Не скрою, удивили! – сказал Илья Григорьевич. Если вы еще и языки знаете, то у вас есть будущее. Хотя, сразу скажу, не полное по причине национальности.
– Языки я, конечно, знаю. Штук пять (похвастался) и еще буду учить. А вот насчет будущего… ну не всегда же будет у власти одна партия, со временем изменится костная политическая система, экономика к этому неизбежно подтолкнет.
– Ну, ну, – поднял он руку, – только не надо о политике. Нет более грязной темы для России. Вот в войну писал я хотел писать о любви, а писал другое:
Он кашляну, а я продолжал, балдея от удовольствия общения:
Скажите, а вы не обидитесь приглашению на новоселье. Только у меня там Брежнева будет, дочка Самого. Если вас это смущает, я отменю её визит.
– Ну что вы, молодой человек! Я с самим Лениным пиво пил и с Бухариным дружил, меня, помнится ручным жидом Сталина немчура считала, а кровавый Ягода лично из застенка освобождал. Мне ли бояться нынешних правителей и их детишек…
Глава 33. Москва, новоселье
Если кто-то и когда-то будет читать эти мои сумбурные записи, то может возникнуть вопрос – как автор так легко проник к элите СССР и как он не боится с ними общаться? Все знают, сколь много смелых людей сгнило по тюрьмам и зонам.
Отвечу честно – ни малейшего смущения не испытываю. Я полностью инороден в этой эпохе и окружающие это чувствуют где-то на грани инстинктов. Я изначально свободен и независим. Не той независимостью, что дает власть, а демократической, впитанной в России после падения СССР и еще больше за рубежом. Советский человек изначально не может присесть на ступени Дома Правительства (вот он на фото) и начать вытрясать камешки из туфли. А я, совершенно не задумываясь, присяду, поставлю рядом бутылку с «Буратино» и с аппетитом съем беляш (которые в этом времени делают из мяса).