Попаданец в себя, 1970 год

Страницу и огонь, зерно и жернова,
Секиры остриё и усечённый волос –
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьётся рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь – одна, они из смертных уст
звучат отчётливей, чем из надмирной ваты.

Поэзия, как и жизнь Бродского, это сопротивление обессмыслившейся материальной реальности, наделение смыслом каждого отдельного акта человеческого бытия. Единственная надежда на слово, поскольку оно, будучи нематериальным, нетленно.

Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо.

Моя подружка Микелина
в порядке штрафа
мне предпочла кормить павлина
в именье графа.

Граф, в сущности, совсем не мерзок:
он сед и строен.
Я был с ним по-российски дерзок,
он был расстроен.

Но что трагедия, измена
для славянина,
то ерунда для джентльмена
и дворянина.

Граф выиграл, до клубнички лаком,
в игре без правил.
Он ставит Микелину раком,
как прежде ставил.

Я тоже, впрочем, не в накладе:
и в Риме тоже
теперь есть место крикнуть «Бляди!»,
вздохнуть «О Боже».

Это он напишет в Венеции, полюбив её не меньше Питера.

Живая память
с возрастом тускнеет,
а я не столь велик,
чтоб эту ношу
нести,
но я её не сброшу…

– это уже я. Действительно, забавны выверты прошлой памяти. Люди в реале предстают совершенно иными, как в воспоминаниях. И в реале в прошлой жизни мы с Бродским просто выпивали в кулинарии Елисеевского гастронома – месте встреч участников движения Поэты Малой Садовой. (Названы были так по углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы, дом 8, где располагался отдел).

Глава 17

Я вставал с кровати натужено и болезненно. Левая нога с вырванной медведицей мышцей почти не слушалась. А суставы жужжали, как циркулярная пила – страшная штука ревматоидный артрит, болезнь иммунная и практически неизлечимая.

Я проснулся с криком. Надо же, как сильна память первой жизни! Встал, восхищаясь отсутствием болей, погладил левую ногу без шрамов и проблем, поприседал, принял душ. Надел легкие парусиновые брюки, такой же пиджак решил не надевать, ограничившись голубей тенниской. Застегнул на запястье часы «Спортивные» со светящемся циферблатом.

Чтоб как-то рассеять осадок от встречи с зомбированными родителями великого писателя, пошел к театру. В свое время Даниил Гранин назвал Ленинград «столичным городом с областной судьбой». Горькое, но точное определение… А вот буквально сегодня молодой Кирилл Лавров, которого я встретил у служебного входа и с которым быстро познакомился, сказал мне по поводу театральной жизни:

«БДТ Товстоногова, конечно, продукт нашего города. В какой-то момент он стал символом театрального Петербурга. Впрочем, и в Москве нынче работают выдающиеся режиссеры: Ефремов, Эфрос… Мы дружим. Когда «Современник» приезжал на гастроли, вся их компания во главе с Олегом Ефремовым собиралась у меня. Как-то, пока мы сидели наверху, во дворе сняли фары с автомобиля Олега Табакова. Вот вам и культурная столица…».

Удостоверение члена Союза журналистов СССР по-прежнему (По-Брежневу, хи-хи) открывало мне любые двери. Ну а моя работа у Брежнева, да и недолгая – в МУРе никому толком и не были известны, так как никогда не афишировалась.

Поэтому во время завтрака в буфете театра, легкого завтрака с бутербродами черной икры, кофе со сгущенным молоком и миндальным пирожным, я попросил ручку с бумагой и совершенно спонтанно написал стихотворение из прошлой жизни:

Площадь Иерусалима
Сквозь туманные пределы
неслучившейся зимы
я выглядывал несмело
с откровенной стороны,
Я смотрел на это чудо,
где не зимняя жара,
где на площади верблюды
пили воду из ведра.
Я смотрел на эти пальмы,
где из фиников текло,
где текли из храма псалмы
сквозь витражное стекло.
Где смещение религий,
много разных рас и каст,
где евреи вокруг книги
как один пустились в пляс.
Сквозь туманные пределы
в лень октябрьской жары
все шумело, билось, пело
под восторги детворы.