Когда накал страстей вокруг Нобелевской премии Пастернака дошел до крайней точки и с Дмитрием Поликарповым из отдела культуры ЦК Пастернак, уже не стесняясь, говорил на повышенных тонах, Борис Леонидович признался, что всю жизнь был “правым” по своим политическим взглядам.
Пастернак жаловался на то, что существенная часть жизни ушла на борьбу за саму возможность творчества. И эта борьба поневоле стала сражением с политическим режимом. А вот слова Пастернака, обращенные к сыну Евгению, незадолго до смерти: “Кругом в дерьме… Вся жизнь была единоборством с царящей пошлостью… На это ушла вся жизнь”.
В черновых набросках и планах к “Доктору Живаго” осталась такая запись о недостатках собственной рукописи: “Политически непривычные резкости не только ставят рукопись под угрозу. Мелки счеты такого рода с установками времени… Роман противопоставлен им всем своим тоном и кругом интересов”. Разумеется, этого не могли не заметить те, кто формулировал те самые “установки”, благодаря которым Пастернак оказался “у времени в плену”, отказался от Нобелевской премии и скончался, возможно, раньше того срока, который был выделен этому физически здоровому, трудоголического склада человеку.
Победа над Пастернаком, как это всегда бывает во взаимоотношениях власти и художника, оказалась пирровой.
Истребитель тиранов
Что было первым – самиздатская “Лолита” или юношески свежая, какими бывают первые произведения замечательных писателей, “Машенька”? Затем – голубой том 1989 года с предисловием Андрея Битова и с ошеломляющей, пушкинской легкости “Университетской поэмой”; а до этого – еще Вознесенский, чуть ли не первым написавший о Набокове в “Октябре” в 1986-м, Евтушенко – в “Огоньке” в 1987-м. Помню еще иронический ответ какого-то язвительного набоковеда (представители этой профессии, на удивление осведомленные, появились немедленно, как только это было разрешено) Вознесенскому – что-то по поводу серьезного и профессионального отношения писателя к энтомологии… К слову, в его нынешнем странном состоянии музей Набокова на Большой Морской в Санкт-Петербурге больше напоминает некий энтомологический компендиум – бабочек больше, чем иных экспонатов. Не говоря уже о том, что Владимира Владимировича очень бы повеселил способ продажи входных билетов – только по QR-коду с электронным заполнением чуть ли не полновесной анкеты. Какой-то, извините, оксюморон, не вяжущийся с представлением о главном герое музея. От всего Набокова, вероятно, остался только свет, падающий в окна с Большой Морской. Наверное, он все тот же.
Девяностые годы XIX века были удивительным временем. Поразительно щедрым не просто на таланты – на гениев. Как будто кем-то торопливо выполнялся специальный план. В 1889-м родилась Анна Ахматова. В 90-м – Борис Пастернак. В 91-м – Осип Мандельштам. В 92-м – Марина Цветаева. В 99-м – Владимир Набоков. Последнему гению века повезло больше других: он не сгинул в общей могиле, не был затравлен или доведен до самоубийства. Через свою жизнь этот аполитичный джентльмен английской выделки, брезгливо покинувший большевистскую Россию в 1919 году на корабле под характерным названием “Надежда” с грузом сухофруктов и эмигрантов, пронес старомодные либеральные ценности, которые позволили ему обвести вокруг пальца все тирании XX столетия.
Идеологически, если вообще к Набокову применимо это понятие, Владимир Владимирович – антипод Александра Солженицына. Но поскольку Набоков придерживался простого принципа “что плохо для красных – хорошо для меня”, он приветствовал деятельность Солженицына. И автор “Архипелага” платил ему той же монетой: получив Нобелевскую премию, сказал, что ее заслуживает Набоков. По странному капризу судьбы, обусловленному принципиальным несходством западного и восточного представлений об этикете, их личная встреча не состоялась. Было назначено время и место, заказан обед на четыре персоны, а Солженицын, как человек в бытовом поведении советский, ждал повторного подтверждения и… прошел мимо “Монтрё-Паласа”.
Набоков ценил в Солженицыне писателя, нанесшего страшный удар по уродливой идеократической и репрессивной империи, отнявшей у него самое дорогое – воспоминания о детстве и Родину. Он отдавал должное исторической миссии Александра Исаевича, немного сомневаясь в его художественном таланте. Что, правда, не мешало ему, например, читать жене вслух “Август 14-го”. Но так уж случилось, что нынешних истовых и неистовых последователей Солженицына-идеолога он высмеивал во множестве своих книг. Например, в “Пнине” (1957): “Этот Комаров, сын донского казака… и Серафима – его крупная и веселая москвичка-жена… закатывали русские вечера… предоставляя застенчивым аспирантам изучать ритуалы vodka-drinking и иные замшелые национальные обряды… Только другой русский мог понять, какую реакционно-советофильскую смесь являли собой псевдокрасочные Комаровы, для которых идеальная Россия состояла из Красной армии, помазанника Божия, колхозов, антропософии, Православной церкви и гидроэлектростанций”.