Сидя днем в офицерском клубе, он всю неделю самодовольно ухмылялся. Его ближайшие друзья сгорали от любопытства.
— Хотел бы я знать, что затевает наш Дерьмокумпол, — рассуждал лейтенант Энгл.
— В воскресенье узнаете, — говорил им с таинственной ухмылкой лейтенант Шайскопф. — Да-да, вы у меня узнаете.
Настало воскресенье, и лейтенант Шайскопф явил изумленным коллегам свое новшество с виртуозным мастерством профессионального импресарио. Он спокойно смотрел, ни слова не говоря, как мимо трибун расхлябанно и рутинно маршируют роты его соперников. Он ничего не сказал, даже когда под испуганные возгласы встревоженных коллег мимо трибун прошли первые шеренги его курсантов со свисающими по швам, будто полудохлые змеи, руками. Он молчал, пока обрюзгший усастый полковник не повернул к нему побагровевшее от ярости лицо, и только тогда произнес фразу, которая сделала его бессмертным.
— Как видите, никакой расхлябанности, полковник, — сказал он.
И вручил благоговейно замершим коллегам несколько должным образом заверенных фотокопий малоизвестной инструкции, которая послужила основой для его незабываемого триумфа. Это был звездный час лейтенанта Шайскопфа. Ему безоговорочно присудили первое место и навечно вручили переходящее бордовое знамя, положив конец воскресным строевым смотрам, потому что бордовое знамя так же трудно достать во время войны, как добротную медную проволоку. Лейтенанту Шайскопфу присвоили не сходя с места звание старшего лейтенанта, и с тех пор он стремительно пошел в гору. Мало кто из коллег сомневался теперь в его воинской гениальности.
— Да, у лейтенанта Шайскопфа мудрая голова, — заметил однажды лейтенант Треверс. — Военный гений, иначе не скажешь.
— Гений-то он, конечно, гений, — согласился лейтенант Энгл. — Жаль только, что этот хмырь не желает хорошенько выдрать свою жену.
— Не вижу тут никакой связи, — холодно сказал лейтенант Треверс. — Лейтенант Бемис регулярно дерет свою жену, а курсанты маршируют у него как мокрые курицы.
— Ну и что? — отозвался лейтенант Энгл. — Кому она нужна, твоя маршировка?
На самом деле она никому не была нужна, кроме лейтенанта Шайскопфа, а меньше всех других — обрюзгшему усастому полковнику, который был председателем Дисциплинарного трибунала и накинулся с грозным рыком на Клевинджера, как только тот вошел робкими шагами в комнату, чтобы опровергнуть обвинения, возводимые на него лейтенантом Шайскопфом. Полковник стукнул кулаком по столу и, больно ударившись, так разозлился на Клевинджера, что стукнул по столу еще сильней — и разъярился еще больше. Лейтенант Шайскопф поджал губы и окинул Клевинджера суровым взглядом, но, заметив и без того суровую ярость полковника, немного смягчился.
— Через два месяца вы отправитесь бить макаронников! — прорычал обрюзгший усастый полковник. — А вам, значит, все это вроде шуточек с усиками, да?
— Никак нет, сэр, для меня это вовсе не шуточки.
— А вы не перебивайте!
— Слушаюсь, сэр.
— И не забывайте «сэр», когда перебиваете, — вставил майор Меткаф.
— Слушаюсь, сэр.
— Вам приказано не перебивать? — холодно осведомился майор Меткаф.
— Да я же не перебиваю! — запротестовал Клевинджер.
— И не говорите «сэр». Приплюсуйте к его обвинениям, — скомандовал майор Меткаф капралу, который умел стенографировать. — Неперебивание без обращения «сэр».
— Меткаф, — сказал полковник, — вам известно, что вы болван?
— Так точно, сэр, — с трудом выдавил из себя майор Меткаф.
— А тогда помалкивайте. Чтоб я больше не слышал вашей треклятой околесины.
В состав Дисциплинарного трибунала входило три человека — обрюзгший усастый полковник, лейтенант Шайскопф и майор Меткаф, озабоченный выработкой стального взгляда. Как член трибунала, лейтенант Шайскопф должен был оценить весомость обвинений, выдвинутых против курсанта Клевинджера. Обвинения против курсанта Клевинджера выдвинул лейтенант Шайскопф. Курсант Клевинджер имел право на защиту. Обязанности защитника в Дисциплинарном трибунале исполнял лейтенант Шайскопф.
У Клевинджера от всего этого голова пошла кругом, и он испуганно трясся, слушая полковника, который вдруг вскочил, словно гигантский огненный смерч, со стула и прорычал, что повыдерет у него, труса вонючего, руки и ноги, откуда они, зараза, растут. Однажды Клевинджер споткнулся в строю, и теперь его судили «за самовольный выход из строя, преступные умыслы, оскорбительные вылазки, провокационные выпады, изменнические замыслы, безответственную пропаганду классической музыки, подрывные высказывания умника» и т. д. и т. п. Иными словами, Клевинджер обвинялся по всем статьям армейских законов, и он с ужасом слушал полковника, который прорычал еще раз, что через два месяца его ждут бои с макаронниками, а потом едко поинтересовался, как ему понравится, если его отчислят из училища и пошлют на Соломоновы острова хоронить мертвецов. Клевинджер почтительно ответил, что никак не понравится: будучи олухом, он предпочел стать потенциальным трупом, а не могильщиком. Внезапно успокоившись, полковник сел и неторопливо, с вкрадчивой вежливостью спросил: