Не знаете.
И не нужно.
Вдруг да удастся чуть-чуть сбить руку, держащую калейдоскоп? Тогда картинка изменится. Немного.
Грезы о будущем были прерваны купцом, что сегодня поселился во «Франции». Он шёл по залу, на две трети пустому и вглядывался в обедающих, словно искал знакомца. Искал, но не находил. Человек молодой, лет двадцати пяти, одет с иголочки, но по повадке видно провинциала.
Подойдя к моему столику он остановился и с надеждой спросил:
— Простите великодушно, но не будете ли вы господином Основским? Сергеем Сергеевичем Основским?
— Нет, не буду. Я Магель, Петр Александрович Магель. Ни разу не Основский.
— Ох, извините. Позвольте рекомендоваться. Валерий Николаевич Никитин, ну, знаете, может быть, «Никитин и сын», наш чай везде пьют.
— Так вы тот самый Никитин?
— Я сын.
— Присаживайтесь, — предложил я. Вид Никитина-сына был таков, что я немедленно пододвинул к нему графин и закуску. — Прошу вас.
— Благодарствую, — он отодвинул стул, присел, но к графину не прикоснулся. — Дал батюшке слово не пить более одной рюмки в день.
— И выпили на пароходе?
— Да, я с непривычки волновался. В первый раз по морю плыл. По реке привычно, и берег рядом, если что, доплыть можно. А море, оно такое… Большое море, — он оглянулся, точно боялся, что море хлынет в окна «Франции».
Но не хлынуло.
— Нет, я, пожалуй, пойду. Только не пойму никак. Мне письмо передали, в номер. Вернее, записку в конверте. «По делу, которое вас беспокоит, я имею верные сведения. Спуститесь в ресторан, и мы поговорим. Основский Сергей Сергеевич». Вот я и спустился. И где мне его искать? И откуда он знает о моем деле? Я ведь только-только приехал, и никому ничего не рассказывал.
— Возможно, что он ничего и не знает, предполагаемый Основский.
— Но ведь пишет…
— Такую записку любому можно написать. Он же не указывает, что за дело. У нас у каждого свое дело.
— Но зачем? Глупая шутка или…
— Или кому-то понадобилось, чтобы вы спустились вниз.
— Но, опять не пойму, зачем?
— Посмотреть на вас. Посмотреть на ваши вещи в номере.
— Вы считаете? Но ничего особо ценного я в номере не оставил. Правда… Извините, я вас покину, — и он вскочил и поспешил к выходу. Проверить номер, конечно. Целы ли вещички.
Странный человек. И странное происшествие. Пятница, тринадцатое. Суеверные люди в такой день дома сидят, постятся, Псалтырь читают. Но это в России тринадцатое, а в Европе уже двадцать шестое. Европейцам легче.
Тут подали луковый суп, и я перестал отвлекаться на пустяки. Что мне Никитин? Что я Никитину? Два человека в чужом городе. Пока чужом. Ну да, я его приветил. Водку предложил. От всей широты баронской души. И в результате узнал нечто необычное: странная записка от незнакомца.
К необычному нужно присматриваться, прислушиваться и принюхиваться. Именно необычное зачастую обнажает подоплеку того, что происходит перед нами.
Да я и сам — необычное.
— Доктор! Господа, среди вас есть доктор? — взывал кто-то.
Ну вот. А я только собрался выпить водочки!
— Что случилось!
— Быстрее! Пожалуйста, быстрее! В семнадцатый нумер! Человек умирает!
Человек умирает — довод веский. Бегом-бегом через зал в вестибюль, потом по лестнице, потом по коридору, и вот он, семнадцатый номер. А на ковре лежит ничком мой самый новый знакомец, Никитин-сын.
Но не умирает, нет. Не сегодня.
Его приложили по голове. Умело. Дубинкою. Не той, что рисуют карикатуристы — громадной и сучковатой, а дубинкой цивилизованной, гуманной. Воровской дубинкой-баклажаном.
Без сознания. Зато живой. Подобных случаев в Лондоне за тот год, что сотрудничал со Скотланд-Ярдом, я повидал немало.
А, вот Никитин-сын уже и в сознании. Каком-никаком.
— Потерпите, голубчик. Эй, человек, помогите поместить господина Никитина на диван!
Человек, конечно, помог. Даже два человека. Потом принесли тазик, кувшин тёплой воды, кувшин холодной воды и полдюжины полотенец. Я обтер лицо теплой водой (в чём, собственно, не было никакой нужды, но больной чувствовал, а окружающие видели, что доктор старается), потом другое полотенце намочил водой холодной, отжал — и положил Никитину-сыну на лоб.
— Полежите, полежите, голубчик. Сейчас вам станет легче! — я осмотрел глаза. Зрачки одинаковые, на свет реагируют, нистагма нет. Будем надеяться, что ударил Валерия Николаевича большой профессионал, умеющий соизмерять средство и цель.