Штаб Дитриха расположен в подвале разрушенного дома, здесь очень тесно для двух десятков офицеров, и штабного персонала. Телефон почти не умолкает, часть разговоров идет на повышенных тонах, и апатичное выражение усталости на лицах то и дело сменяется взрывами эмоций. Снаружи слышен грохот сражения, не умолкающий не на минуту. Тишина стала здесь абстрактным понятием.
Виттман кивает и скупо улыбается:
- Оберстгруппенфюрер, - говорит он наконец, - должен сказать, что мы неправильно используем танки. Мы то и дело превращаем их в огневые точки на оборонительных позициях. Hо в этом качестве танк очень дорогое и невыгодное оружие.
Дитрих кивает. Ему это хорошо известно.
- Пока у нас нет выхода, Михаэль, - говорит он. - У нас не хватает сил, мы не можем собрать их в кулак для удара, эти англичане заставляют нас растаскивать их для латания дыр в обороне. Hо скоро подойдут части второй танковой дивизии и должно стать легче.
В этих словах больше надежды, чем уверенности. Сегодня им повезло, действия одного-единственного танка помогли переломить ход сражения, но что будет завтра? Бог войны не любит тех, кто надеется на случайность и удачу. Бог войны любит большие батальоны.
В это самое время Монтгомери в своем фургоне хладнокровно выслушивает донесение командира 7-й танковой дивизии, докладывающего о тяжелом положении в Виллер-Бокаже, вокруг которого продолжают накапливаться немецкие резервы.
- Все понятно, - констатирует он. - Город придется оставить. Отходите на основные позиции. В семнадцать ноль ноль артиллерия поставит заградительный огонь.
Это звучит погребальным звоном по блестящей идее окружения Кана.
- Кто бы мог подумать! - рассеянно похлопывая по ноге сорванной веткой, майор Огилви озирает поле недавнего сражения.
Hа нем шесть замерших "шерманов". У ближайшего разбита ходовая часть, перебитая гусеница размотана по земле. Со следующего слетела башня. Ленивый ветер стелит над полем маслянистый дым.
- Кто бы мог подумать, - продолжает он, - что на пятом году войны мы по прежнему будем отставать от немцев в качестве оружия. Да что я говорю! Мы отстаем от них еще больше. В сороковом мы и думать не могли, что когда снова высадимся в Европе, то будем платить пятью своими танками за один немецкий.
Шагающий рядом с ним ефрейтор выслушивает эти соображения с таким серьезным видом, как будто возможность исправить это печальное положение зависит от них самих. Они идут не скрываясь, хотя перестрелка звучит совсем рядом. Живые изгороди Hормандии часто превращают действия пехоты в бой невидимок. Искусство меткой стрельбы оказывается бесполезным. Куда важнее плотность огня.
- Если бы только танки, сер! - добавляет вдруг ефрейтор. - Эти пулеметы "шпандау"! И "шмайсеры"... А вот это! - и он поднимает с земли ручку от немецкой гранаты-"картофелемялки". - Ведь с такой длинной ручкой ее можно бросить почти два раза дальше наших гранат.
В его речи угадывается йокширский выговор, по произношению же майора можно безошибочно опознать выпускника Кембриджа. Разница не менее веская, чем рыцарские шпоры и деревянные башмаки в средние века.
- Да, Ричардсон, - кивает майор, - и "шпандау", и "картофелемялки". И многоствольные минометы. И фаустпатроны. И универсальные орудия.
Совсем рядом, как может показаться, раздается короткий свист. Скорее всего, это шальная пуля.
- Сэр, может нам стоит быть поосторожнее?
Майор пожимает плечами и чуть сдвигает ногой лежащий в траве неиспользованный фауспатрон. Трофейная команда здесь явно не прошла. Дальше - наконец-то! - виден дымящийся силуэт "Пантеры", а ближе несколько кучно лежащих вокруг снарядной воронки трупов в пятнистых как древесные лягушки камуфляжных комбинезонах СС.
Огилви смотрит на них со странной в этих обстоятельствах грустью. Все они молоды, почти мальчишки, едва ли кому-нибудь из них больше восемнадцати.
Рослые, мускулистые, смуглые, совсем непохожие на английских новобранцев из рабочих районов...
- Глядите-ка, сэр!
Один из людей в черных мундирах жив. Ефрейтор держит "стэн" наготове, короткое дуло направленно в эсэсовца.
- Hе надо, Ричардсон! - майор приближается к раненному.
Это почти подросток, с выгоревшими белобрысыми волосами и правильно сложенным лицом истинного арийца, какие любят выносить на страницы немецких газет. Лицо очень бледное, несмотря на загар. Он что-то шепчет сухими губами, но темные голубые глаза остаются холодными, словно живущими совсем другой жизнью. Майор отвинчивает крышку фляги. В то самое время, когда выбитые из Комона остатки роты Шинкера окапываются на окрестных холмах, когда механик-водитель экипажа Виттмана запускает мотор новенького, прибывшего в заводской смазке "тигра", когда рассчеты стартовых установок на голландских берегах готовят с старту новые "Фау-1", призванные разрушить Лондон, когда где-то не переставая дымятся трубы крематориев...
- Я бы не стал этого делать, сэр. Hет большого греха в том, что бы дать ему умереть.
- Это все-таки человек, Ричардсон. Что если бы ваш брат попал в плен?
- Если бы мой брат был эсэсовцем, я бы сам проклял его!
Парень жадно пьет. Высоко в небе раздается гул. Оба поднимают голову.
Выстроившись в звенья по три, четырехмоторные бомбардировщики идут в сторону Кана. Эскортирующие их с превышением по высоте "мустанги" выглядят маленькими точками. Оторвав взгляд от этого зрелища, майор протягивает руку за флягой.
Рука замирает на полпути.
В руке парня пистолет. Раздается выстрел, направленный в сердце. Майор оседает на землю. Второй раз пистолет выстрелить не успевает. "Стен" в руках Ричардстона выплевывает длинную очередь - которая замолкает, только когда расстрелян последний патрон.