- Как, Шэк, это вы? - воскликнул Уэстбрук и тут же запнулся, ибо восклицание, вырвавшееся у него, явно подразумевало разительную перемену во внешности его друга.
- Присядьте-ка на минутку, - сказал Доу, дергая его за обшлаг. - Это моя приемная. В вашу я не могу явиться в таком виде. Да сядьте же, прошу вас, не бойтесь уронить свой престиж. Эти общипанные пичуги на скамейках примут вас за какого-нибудь роскошного громилу. Им и в голову не придет, что вы всего-навсего редактор.
- Покурим, Шэк? - предложил редактор Уэстбрук, осторожно опускаясь на ядовито- зеленую скамью. Он всегда сдавался не без изящества, если уж сдавался.
Доу схватил сигару, как зимородок пескаря или как юная девица шоколадную конфетку.
- У меня, видите ли, только... - начал было редактор.
- Да, знаю, можете не договаривать. У вас всего только десять минут в вашем распоряжении. Как это вы ухитрились обмануть бдительность моего клерка и ворваться в мое святилище? Вон он идет, помахивая своей дубинкой и готовясь обрушить ее на бедного пса, который не может прочесть надписи на дощечке "По траве ходить воспрещается".
- Как ваша работа, пишете? - спросил редактор.
- Поглядите на меня, - сказал Доу. - Вот вам ответ. Только не стройте, пожалуйста, этакой искренно соболезнующей, озабоченной мины и не спрашивайте меня, почему я не поступлю торговым агентом в какую-нибудь винодельческую фирму или не сделаюсь извозчиком. Я решил вести борьбу до победного конца. Я знаю, что я могу писать хорошие рассказы, и я заставлю вас, голубчиков, признать это. Прежде чем я окончательно расплююсь с вами, я отучу вас подписываться под сожалениями и научу выписывать чеки.
Редактор Уэстбрук молча смотрел через стекла своего пенсне кротким, скорбным, проникновенно-сочувствующе-скептическим взором редактора, одолеваемого бездарным автором.
- Вы прочли последний рассказ, что я послал вам, "Пробуждение души"? - спросил Доу.
- Очень внимательно. Я долго колебался насчет этого рассказа, Шэк, можете мне поверить. В нем есть несомненные достоинства. Я все это написал вам и собирался приложить к рукописи, когда мы будем посылать ее вам обратно. Я очень сожалею...
- Хватит с меня сожалений, - яростно оборвал Доу. - Мне от них ни тепло, ни холодно. Мне важно знать чем они вызваны. Ну, выкладывайте, в чем дело, начинайте с достоинств.
Редактор Уэстбрук подавил невольный вздох.
- Ваш рассказ, - невозмутимо начал он, - построен на довольно оригинальном сюжете. Характеры удались вам как нельзя лучше. Композиция тоже очень недурна, за исключением нескольких слабых деталей, которые легко можно заменить или исправить кой-какими штрихами. Это был бы очень хороший рассказ, но...
- Значит, я могу писать английскую прозу? - перебил Доу.
- Я всегда говорил вам, что у вас есть стиль, - отвечал редактор.
- Так, значит, все дело в том...
- Все в том же самом, - подхватил Уэстбрук. - Вы разрабатываете ваш сюжет и подводите к развязке, как настоящий художник. А затем вдруг вы превращаетесь в фотографа. Я не знаю, что это у вас - мания или какая-то форма помешательства, но вы неизменно впадаете в это всякий раз, что бы вы ни писали. Нет, я даже беру обратно свое сравнение с фотографом. Фотографии, несмотря на немыслимую перспективу, все же удается кой-когда запечатлеть хоть какой-то проблеск истины. Вы же всякий раз, как доводите до развязки, портите все какой-то грязной, плоской, уничтожающей мазней; я уже столько раз указывал вам на это. Если бы вы, в ваших драматических сценах, держались на соответственной литературной высоте и изображали бы их в тех возвышенных тонах, которых требует настоящее искусство, почтальону не приходилось бы вручать вам так часто толстые пакеты, возвращающиеся по адресу отправителя.
- Экая ходульная чепуха! - насмешливо фыркнул Доу. - Вы все еще никак не можете расстаться со всеми - этими дурацкими вывертами отжившей провинциальной драмы. Ну ясно, когда черноусый герой похищает златокудрую Бесси, мамаша выходит на авансцену, падает на колени и, воздев руки к небу, восклицает: "Да будет всевышний свидетелем, что я не успокоюсь до тех пор, пока бессердечный злодей, похитивший мое дитя, не испытает на себе всей силы материнского отмщения!"
Редактор Уэстбрук невозмутимо улыбнулся спокойной, снисходительной улыбкой.
- Я думаю, что в жизни, - сказал он, - женщина, мать выразилась бы вот именно так или примерно в этом роде.
- Да ни в каком случае, ни в одной настоящей человеческой трагедии, - только на подмостках. Я вам скажу, как она реагировала бы в жизни. Вот что она сказала бы: "Как! Бесси увел какой-то неизвестный человек! Боже мой, что за несчастье! Одно за другим! Дайте мне скорей шляпу, мне надо немедленно ехать в полицию. И почему никто не смотрел за ней, хотела бы я знать? Ради бога не мешайтесь, уходите с дороги, или я никогда не соберусь. Да не эту шляпу, коричневую с бархатной лентой. Бесси, наверно, с ума сошла! Она всегда так стеснялась чужих! Я не слишком напудрилась? Ах, боже мой! Я прямо сама не своя!"
- Вот как она реагировала бы, - продолжал Доу. - Люди в жизни, в минуту душевных потрясений, не впадают в героику и мелодекламацию Они просто неспособны на это. Если они вообще в состоянии говорить в такие минуты, они говорят самым обыкновенным, будничным языком, разве что немножко бессвязней, потому что у них путаются мысли и слова.