— Неподходящее дело, — коротко объяснил Кочетов. — Она богата, а я беден. Что же из этого может выйти?.. Притом она совсем мне не нравится…
— У нас всегда женятся на богатых невестах и даже издалека приезжают за этим. А что у вас денег нет, так, по-моему, таким людям и нужно жениться на богатых. Хотите, я посватаю вам?..
— Вы меня дразните, Прасковья Гавриловна?..
— Нисколько! От чистого сердца…
— В таком случае, мы совсем не понимаем друг друга…
— Очень может быть… Я неученая и едва умею подписать свою фамилию, и то братец три года учил.
— Неужели вам приятно было бы видеть меня мужем Седелкиной?.. Теперь я бедный человек, но все-таки совершенно независимый, а тогда…
— Ах, какой вы странный!.. Да ведь нужно же когда-нибудь жениться, а не все ли равно на ком…
— Нет, не все равно… Видите ли, я немножко поздко явился к вам в Пропадинск, а если бы приехал пораньше, тогда, может быть, и женился бы на богатой невесте, но только не из-за денег.
— Это вы про меня, что ли? — как-то по-детски просто удивлялась Прасковья Гавриловна и так хорошо смеялась, а потом с кокетством горничной прибавила: — Я не верю мужчинам.
По вечерам в большом бубновском доме было так хорошо! Везде цветы, мягкая мебель, много света и вообще какого-то уюта. Нужда еще долго не постучит в резную дубовую дверь подъезда, а Прасковья Гавриловна так и состарится среди окружающего ее тупого купеческого довольства. Ее огорчало только то, что не было детей. Часто по вечерам, когда Прасковья Гавриловна сидела в гостиной на диване с какой-нибудь дамской работой в руках, доктор читал ей что-нибудь или рассказывал. Она умела слушать, и ему нравилось, как звуки его собственного голоса отчетливо раздаются под высоким потолком. Просыпалась какая-то буржуазная зависть к этому комфорту и беззаботному существованию, но Кочетов вовремя вспоминал о своей бедности и уличал самого себя в грехопадении.
— А как вы думаете, доктор: долго еще протянет мой муж? — спросила однажды Прасковья Гавриловна, когда они таким образом сидели в гостиной.
— Не думаю, чтобы долго, если он не бросит свою мадеру…
У Прасковьи Гавриловны этот ответ вызвал на глазах слезы, и она низко наклонилась над своей глупой работой. О чем она плакала? Неужели о муже, которого не любила, или о своей молодой жизни, не видавшей ни одного солнечного дня? Вообще, какая-то загадочная натура, — думал про себя Кочетов, как все бесхарактерные люди, не выносивший женских слез.
Такие tête-à-tête удавались не часто. Обыкновенно являлся или сам Бубнов или Семен Гаврилыч, а с ними — и бесконечная мадера. Бубнов трезвый был несчастным человеком — одутловатый, с нездоровым цветом лица и с удушливым кашлем, он молча ходил из угла в угол и похрустывал холодными, влажными пальцами. В период запоя он буйствовал, как чумной бык, и его обыкновенно связывали. Кочетов пробовал было уходить от мадеры, но это ни к чему не вело.
— Э, батенька, от нас не уйдешь, — фамильярно объяснял Семен Гаврилыч, прищуривая глаза. — Возьму да сам приеду к тебе в гости, а без мадеры какой же я человек…
— А я не буду вас угощать…
— А я с собой привезу… Нет, у нас, голубчик, все попросту!
От Семена Гаврилыча все-таки еще можно было отвязаться разными правдами и неправдами, но было хуже, когда принималась угощать сама Прасковья Гавриловна. Она это делала с такой милой настойчивостью и так ласково смотрела прямо в глаза, что у Кочетова не было сил отказаться.
— Пашенька, пригубь, а то он может подумать, что мадера с отравой… — хохотал Семен Гаврилыч, довольный этой комедией.
Прасковья Гавриловна не заставляла себя просить, наливала себе маленькую рюмочку, отпивала крошечный глоточек и с улыбкой смотрела на доктора.
— Вот у нас как!.. — повторял довольный Семен Гаврилыч и опять целовал сестру в губы. — Ай-да сестрица… люблю!
Редкий день проходил без того, чтобы Кочетов не являлся домой немного навеселе. Сначала он стеснялся в таком виде показываться перед Яковом Григорьичем или перед Авдотьей, но потом это неловкое чувство прошло само собой. Лицо у доктора заметно пополнело, появился даже румянец какого-то кирпичного цвета и пришлось переделывать платье.
— У нас уж климат такой, — добродушно объяснял Яков Григорьич, тоже ходивший вечно с мухой. — Поживет человек, и сейчас в нем полнота начнется…
— Это от мадеры, Яков Григорьич.
V
Бубнову делалось все хуже, и Кочетову приходилось дежурить у него по целым дням. Развивалась водянка. Печень была увеличена, как у всех пьяниц.