- Образованный, необразованный! Последние десять, последние двадцать лет, сеньор, все время бывали люди из разных стран, все время спрашивали Папу. Пока Папа был, они знакомились с Папой. Когда Папы не стало, они начали знакомиться с Кордовой - с ним, великим. И так все время - из разных и разных стран.
- Но все же подумай, Антонио, может, вспомнишь, - сказал я, дотрагиваясь до его дрожащего локтя. - Чтобы ошивался здесь последние дни, и был не только образованный, читал книги, но и, как бы это сказать... был чудной. Такой странный, muy excentrico, что он запомнился тебе больше других. Такой, чтобы...
- Madre de Dios! - закричал, вскочив, Антонио. Взгляд его устремился в глубины памяти. Он обхватил свою голову с таким видом, как будто в ней только что произошел взрыв. - Благодарю вас, сеньор. Si, si! Ну и тварь! Был, был здесь такой, клянусь Спасителем! Очень маленький. И говорил вот так, тонко-тонко - и-и-и-и - как muchacha ...в школьной пьесе, да? Будто ведьма проглотила канарейку, и та поет у нее в животе! И на нем был костюм из синего вельвета и широкий желтый галстук.
- Так, так! - Теперь и я вскочил на ноги и сейчас почти кричал. Продолжай же!
- И лицо, сеньор, маленькое и очень круглое, а волосы светлые и на лбу подстрижены, вот так - ж-жик! И маленький ротик, очень розовый - как... леденец, да? Он... он был как... да, как uno muneco, такую можно выиграть на карнавале...
- Пряничная кукла!
- Si! В Кони-Айленде, да, когда я был ребенком - пряничные куклы! И он был вот такого роста - видите? Мне по локоть. Не лилипут, нет, но... и какого он возраста? Кровь Христова, кто может это сказать? Ни одной морщины на лице, но... тридцать, сорок, пятьдесят. И на ногах...
- ...зеленые туфельки! - закончил за него я.
- Que?
- Полуботинки, туфли!
- Si. - Он заморгал, ошеломленный. - Но как вы узнали?
- Шелли Капон! - взревел я.
- Правильно, так его и зовут! И с ним друзья, сеньор, они все время смеялись... нет, хихикали. Как монахини, которые под вечер играют около церкви в баскетбол. О, сеньор, так вы думаете, что это они, что это он?..
- Не думаю, Антонио - знаю. Шелли Капон ненавидел Папу, как ни один пишущий человек в мире. Уж он-то безусловно мог утащить Кордову. Минуточку: а не ходил ли одно время слух, что эта птица помнит наизусть последний, самый великий и еще не записанный на бумагу роман Папы?
- Такое говорили, сеньор, Но я не пишу книг. Я стою за стойкой. Я даю птице крекеры. Я...
- Мне, Антонио, ты дай, пожалуйста, телефон.
- Вы знаете, где попугай, сеньор?
- Что-то мне говорит, что да, и говорит очень громко.
Я набрал номер "Гавана либре", самого большого отеля в городе.
- Шелли Капона, пожалуйста.
В трубке загудело, потом щелкнуло.
В полумиллионе миль от меня какой-то мальчик-недоросток с Марса взял трубку - и запел флейтой, а потом зазвенел колокольчиком его голос:
- Капон слушает.
- Провалиться мне, если нет! - воскликнул я.
И, вскочив, выбежал из бара "Куба либре".
Мчась на такси назад, в Гавану, я думал о Шелли - о таком, каким мне его прежде доводилось видеть. Вокруг стремительным вихрем несется хоровод друзей, а сам он держит все, что у него есть, в чемоданах, которые с собою возит; половником зачерпывает себе из чужих тарелок суп; выхватив из вашего кармана бумажник, берет у вас взаймы; только что уплетал за обе щеки салат, и вот его уже нет, только кроличий горошек у вас на ковре - прелестный малыш!
Через десять минут мое такси, лишенное тормозов, извергло, придав мне ускорение, меня наружу и, повернувшись вокруг своей оси, ринулось на другой конец города, к какой-то своей окончательной аварии.
Не снижая скорости, я влетел в вестибюль, на миг остановился, чтобы спросить, бросился наверх и остановился перед дверью Шелли. Она спазматически пульсировала, как плохое сердце. Я приложил к ней ухо. Так дико вопить и верещать могла стая птиц, у которых буря вырвала перья. Я дотронулся до двери. Теперь она тряслась, как огромная стиральная машина, которая проглотила и теперь жует психоделическую рок-группу и целую кучу очень грязного белья. Мне показалось, будто мои носки и трусы ожили и начали ползать у меня по ногам.
Я постучался. Никакого ответа. Я слегка нажал ладонью на дверь. Она плавно открылась. Я шагнул через порог и увидел сцену такую страшную, что ее не стал бы писать даже Босх.
То ли в комнате, то ли в свином хлеву валялись где придется куклы в человеческий рост; глаза у них были полуоткрыты, в обожженных, бессильных пальцах дымились сигареты или блестели пустые стаканы из-под виски, между тем как тела их содрогались под ударами музыки, передаваемой, по-видимому, из сумасшедшего дома где-то в Штатах. Вид был такой, как будто только что здесь пронесся огромный локомотив, он разбросал свои жертвы в разные стороны, и теперь они лежали в самых неожиданных позах, кто в одном углу комнаты, кто в другом, и стонали, словно им требовалась срочная медицинская помощь.
Посреди этого содома восседал прямой, как будто проглотил палку, щеголь. На нем были вельветовая куртка и галстук бабочкой цвета хурмы, а обут он был в бутылочно-зеленые туфельки. Кто это был, спросите вы? Ну конечно, Шелли Капон! Не обнаружив и тени удивления, он царственным жестом протянул мне стакан и закричал:
- Я сразу понял, что это звонишь ты! Я абсолютно телепатичен! Добро пожаловать, Раймундо!
Он всегда называл меня Раймундо. Рэй было для него слишком просто. Имя "Раймундо" превращало меня в латифундиста со скотоводческой фермой, полной племенных быков. Я не спорил, Раймундо так Раймундо.
- Садись! Да нет, как-нибудь иначе, поинтересней.
- Извини, - сказал я так похоже на Дэшиэлла Хэммета, как только мог выставив вперед подбородок и делая стальные глаза. - Нет времени.
Я пошел по комнате, следя за тем, чтобы не наступить на кого-нибудь из его друзей - Гнойничка, Мягонького, Добренького, Толстячка и одного актера помню, его однажды спросили, как он сыграет роль в каком-то фильме, и он сказал: "Сыграю лань".