Он говорил быстро и весело, уводя разговор в сторону. Мэй прекрасно видела, что собеседник не горит желанием развивать тему, однако вопрос показался ей слишком важным, чтобы играть в тактичность.
— А почему сейчас твои барьеры сбоят?
— Так получилось. Долго объяснять.
Он склонился над разбросанными по лабораторному столу расчётами.
— Мы разве торопимся?
— Я разве на допросе?
Попутчик покрутил в пальцах карандаш, занёс его над одним из листов, будто собираясь что-то записать, и замер так, всем своим видом изображая глубокую задумчивость. Казалось, собеседница перестала для него существовать. Однако неподвижность, так непохожая на его обычную вдохновенную живость, добавляла картине дополнительные оттенки. Попутчик ждал её следующей реплики и готовился защищаться.
— Я хочу помочь.
Он чуть оттаял, одарил её долгим взглядом из-под длинной чёлки, и Мэй показалось, что ответ всё-таки прозвучит.
— Ты не сможешь, — сказал Попутчик и отложил карандаш, так и не сделав ни одной пометки. — Прости.
Она и сама не поняла, что именно её разозлило: категоричность его «не сможешь» или это глупое извинение — попытка поставить в разговоре мягкую, но уверенную точку. А может быть, то, что в действительности его ответ не имел никакого отношения лично к ней. Отрицать саму возможность помощи, даже не попытавшись узнать, что именно тебе могут предложить, имеет смысл лишь тогда, когда вообще не собираешься принимать помощь — никакую и ни от кого.
— А кто сможет? Джина? — Раздражение было таким горячим, что слабость испарилась, уступив место энергичной решимости. — Так с ней ты тоже не откровенничаешь. Я не права? Или настоящие герои не просят помощи у девушек, на чью благосклонность рассчитывают?
Теперь Попутчик казался удивлённым.
— Злая ты, — усмехнулся он и вновь замолчал, ничего не объясняя, но и не обрубая разговор возмущённым «не твоё дело» — единственным аргументом, который его собеседница сочла бы справедливым.
«Злая, — подумала Мэй. — Ты даже не представляешь, насколько».
Сейчас она как никогда радовалась тому, что Попутчик не чувствует её эмоций и может лишь наблюдать за лицом — в этот момент наверняка особенно выразительным.
Она знала, что вторгается на запретную территорию, где каждый шаг оборачивается чужой болью, и невозможно угадать, в какой момент она сделается невыносимой. Знала — и не могла остановиться. Не хотела останавливаться.
Что ж, если её настойчивость переполнит чашу его терпения, им обоим будет проще.
— Значит, в правду ты больше играть не хочешь, — улыбнулась Мэй, снимая бабушкино ожерелье и аккуратно опуская его на гранитную плиту перед собой. — Тогда предлагаю поиграть в аналогии.
Попутчик молчал, излучая насторожённое любопытство.
— Итак, есть энергетические барьеры, которые ограждают твоё поле от внешних воздействий. И ты их самостоятельно ставишь. — Мэй защёлкнула замок ожерелья. — А иногда снимаешь. — Она раскрыла замок. — И ставишь снова. — Щелчок. — И снова снимаешь. — Ещё один. — И опять восстанавливаешь…
Она немного помолчала, продолжая ритмично щёлкать замком и наблюдая за выражением лица Попутчика, который, в свою очередь, не отрывал взгляда от её пальцев.
— Если я буду делать это слишком часто, сколько пройдёт времени, прежде чем замок начнёт расстёгиваться под весом бусин?
— Много. Он на это рассчитан.
— И всё-таки. Если я просижу за этим занятием день. Или два. Если уменьшу интервал… — Мэй защёлкала замком быстрее, как будто это могло добавить веса её словам.
— Прекрати. — Попутчик поморщился и забрал ожерелье из её рук. Пропустил между пальцами, пробуя бусины на ощупь. Наконец поднял глаза. — У любого материала ограниченный запас прочности. У чего угодно и у кого угодно ограниченный запас прочности, — добавил он, и Мэй восприняла это как признание. — Но если ты не будешь открывать замок, то… — Он улыбнулся и торжественно водрузил ожерелье ей на голову. — Ты не сможешь его надеть, и оно станет бесполезным. И давай сменим тему. Как ты себя чувствуешь?
Мэй качнула головой, и украшение ссыпалось в ладонь.