— То, что не контролируешь ты, контролирует тебя?
— Не знаю, — повторил Попутчик. — И не хочу проверять. И в стерильную палату на всю оставшуюся жизнь — тоже не хочу. Не хочу быть прецедентом. Не хочу быть лабораторной крысой. Не хочу ломать то, что работает. Даже если оно работает паршиво. Лучше так.
Он остановился, предоставив собеседнице созерцать неподвижную спину и не замечая, что его лицо отражается в стеклянной дверце шкафа.
— А почему ты не можешь объяснить всё это Джине?
Вопрос сорвался с языка раньше, чем Мэй успела понять, откуда он возник. Сама она едва ли рискнула бы обратиться за помощью к рыжей колдунье. Пока зрители «Грани возможного» превозносили смелость и человечность дуэлянтки, пока жёлтая пресса и глянцевые журналы превращали её то в романтическую героиню, то в роковую соблазнительницу, Мэй никак не могла избавиться от иррационального страха перед её обманчивой хрупкостью. Джина Орлан была подобна тончайшему хрустальному сосуду, внутри которого бушует огненный смерч. И Мэй не хотела бы оказаться рядом, когда он вырвется наружу. Она слишком хорошо помнила один из первых своих дней в «Тихой гавани» и эмоциональный всплеск, после которого очутилась на полу в окружении разбитой посуды.
С другой стороны…
— Может быть, ей удастся найти решение?
Джина — врач. Полевик. И, если верить слухам, очень хороший.
И когда три месяца назад она разговаривала с Попутчиком всё в той же «Тихой гавани», её эмоции были достаточно красноречивы, а в колкой, мнимо холодной иронии чувствовалось куда больше тепла, чем в скромной улыбке, которую колдунья демонстрировала на судебных заседаниях.
Попутчик молчал. Мэй скользила взглядом по его напряжённым плечам и лопаткам, остро выделяющимся под рубашкой. Вопросы висели в воздухе, наполняя его электричеством.
— Мне не нравится, когда мои проблемы пытаются решать насильно, — наконец проговорил Попутчик. — Представь: ты приходишь к морю, собираешься спокойно поплавать, а тебя хватают за руки и за ноги и тащат из воды, потому что в ней, видите ли, можно утонуть.
— Может, они просто видят, что к тебе плывёт акула? — Мэй не удержалась от улыбки. — Или шторм надвигается.
— А может, я и хочу поплавать в шторм? Может, я изучаю поведение акул? Может, у меня есть какой-то план? В конце концов, можно допустить, что я не полный идиот и не собираюсь драматично топиться. И что, если мне действительно понадобится помощь, я буду кричать достаточно громко, чтобы меня услышали. — Он обернулся и присел на край стола, скрестив руки на груди. — Я ничего не имею против помощи. Но при условии, что мне помогут так, как мне нужно, а не так, как кому-то хочется. Если это невозможно, я лучше буду справляться своими силами — и мне удобнее, и другим меньше забот. Когда я пойму, какая помощь мне нужна от Джин, я обязательно ей об этом скажу. А пока — не вижу смысла.
— А если чужое решение окажется удачным? Оно что, станет хуже от того, что ты не одобрил его заранее?
Попутчик дёрнул плечами и упрямо нахмурился.
— Это моя жизнь, Мышь. И только я могу решать, что с ней делать. И чего не делать.
— Даже если ты ошибаешься?
— Да. Лучше страдать от собственных ошибок, чем от чужих. Чтобы не приходилось винить кого-то, кроме себя.
— И сохранять иллюзию контроля?
Попутчик промолчал, но это молчание сказало Мэй больше, чем любые слова.
— Я понимаю, почему для тебя это так важно, — произнесла она тихо. — Мне кажется, что понимаю. Самостоятельность, контроль… Ты так долго отвоёвывал это право у собственного поля. Неудивительно, что теперь не хочешь его уступать. Но я понимаю и ещё кое-что. — Она тоже встала, подошла ближе, поймав его взгляд. Впилась глазами в темноту зрачков, словно якорь бросила — чтобы не отступить, не промолчать, не передумать. — Я понимаю, почему ты писал мне эти дурацкие записки. Такая несусветная глупость — странная, нелогичная, отдающая безумием… Глоток хаоса во всей этой рассудочности, правда? Попытка вырваться из клетки обстоятельств. Но знаешь что? — Она сделала ещё шаг и остановилась, прикованная к месту его молчаливым вниманием. — Ты не вырвешься, пока не научишься доверять. И разделять с кем-то тяжесть, которую сейчас пытаешься волочь один. Не потому, что ты не справишься сам, а потому, что… — Глаза вдруг заволокло блестящей пеленой, и Мэй сморгнула её, прогоняя горечь — от того, что, в отличие от упрямого физика, свой путь она вынуждена будет пройти в одиночку. — Твоя семья, твои друзья… Они беспокоятся о тебе. И, может быть, их забота — не повод принимать боевую стойку и палить из всех орудий? Может, лучше начать с разговора? Объяснить? Выслушать? В конце концов, они же не смогут лишить тебя воли и навязать помощь, которая тебе не нужна. Я не верю, что из тебя действительно хотят сделать безропотную марионетку. — Она помолчала, ругая себя за глупые нравоучения. И добавила прежде, чем успела задушить неожиданный порыв: — Но, если вдруг придётся отбиваться и отстреливаться, я могу подавать патроны.