— И становилось лучше? — спросила Мэй с таким сочувствием, будто уже знала ответ.
— О, нет, становилось гораздо хуже! Потому что стоило мне назвать проблему — и она делалась реальной. То есть она, конечно, и была реальной — я просто начинал её видеть и чувствовать. И в этом не было ничего приятного. Хотя лекарства и не должны быть приятными. Они должны действовать. Это — подействовало. Но повторять опыт я не хочу.
Он замолчал и медленно вздохнул, опершись затылком о стену и прикрыв глаза.
— Теперь понятно, — тихо сказала Мэй, убедившись, что рассказ окончен. — Понятно, почему ты не любишь анестезию. И почему ты со мной разоткровенничался.
За окном раздался сухой треск громового раската. Крис вглядывался в блёклые лунные пятна на занавеске и молчал. Мэй не вкладывала в свой вывод дополнительных смыслов, но он всё равно звучал как обвинение. Выходило, что Крис попросту использовал случайную знакомую для решения своих личных проблем. И, несмотря на то, что ситуация была несколько сложнее, возразить было нечего.
— Как думаешь, это всегда работает? — неуверенно спросила Мэй. — Любую проблему можно решить, если с кем-то о ней поговорить?
Крис по-прежнему очень хотел её выслушать. Но всё-таки не настолько, чтобы врать.
— Нет. — Он качнул головой. — Думаю, разговор тут вообще ни при чём. Просто, чтобы решить задачу, нужно знать её условия. То есть нужно понимать, в чём, собственно, проблема и что мешает с ней разобраться. И никто, кроме тебя, до этих условий не докопается. Разговор — это инструмент. Как лопата. Можно выкопать что-то полезное, а можно, наоборот, ещё глубже зарыть и дёрна накидать сверху, чтобы вообще не понять потом, что к чему.
Вспышка молнии на мгновение залила оконный проём, и в комнате будто бы стало темнее.
— Да… — тихо сказала Мэй. — Наверное, ты прав. — И надолго замолчала, комкая в пальцах край одеяла, которым прикрывала ноги.
Крис тоже не спешил продолжать разговор. Он сосредоточенно ощупывал собственное поле. Чувствительность понемногу возвращалась, позволяя уже более осознанно обновлять защитные барьеры. Это было похоже на попытки разговаривать под местной анестезией — когда не чувствуешь толком ни языка, ни губ, но помнишь, какие мышцы в каком порядке нужно напрягать, чтобы сказать то или иное слово, и благодаря этому ухитряешься издавать относительно членораздельные звуки, становящиеся всё более и более внятными по мере того, как отходит «заморозка».
Он чувствовал разрывы поля — узкие полосы, рождавшие странное ощущение, определявшееся мозгом как «горячий сквозняк». Безболезненные, окружённые чужой силой, в которой легко угадывалась магия Джин, повреждения притягивали внимание, звали прикоснуться, ощупать… Так манит металлически-влажная рыхлая ямка от только что выпавшего зуба, которую невозможно то и дело не трогать языком.
В полной мере ощущать серьёзность полученных травм, осознавать степень собственной уязвимости было немного жутко, однако сама возможность всё это чувствовать, а не просто знать с чужих слов и видеть на экране анализатора, неожиданно успокаивала. Пожалуй, Крис впервые задумался о том, что стало с его давним желанием избавиться от излишней восприимчивости поля. Ещё несколько лет назад он без колебаний отказался бы от таланта сенсорика, даже если бы это значило навсегда лишиться поля. Отказался бы в полной уверенности, что никогда не пожалеет о своём решении. Сегодня он смог представить, каково это — не чувствовать магии вокруг, колдовать вслепую, по памяти. Или вообще не иметь возможности колдовать. Сегодня он почти поверил, что это навсегда. И, как ни странно, не обрадовался.