— А Вы любите отца? — вдруг спрашивает он. Глупо, быть может, но что с того? Леголас говорит «любите», но не «любили», так глупо надеясь, что из их семьи выйдет нечто чуть лучшее, чем небрежно выведенное слово на бумаге.
— Безусловно, — Орофер усмехается, пусть и несколько горько, как, впрочем, и обычно. — Родителям, знаешь ли, положено любить своих детей.
Леголас отворачивается, прижимает колени к груди, и по привычке смотрит куда-то за горизонт, мечтая, что, возможно, мгновением спустя там появится тот самый корабль.
Давно, впрочем, в то не верит — у его отца детей было двое: он и Лес. И Леголас с детства свыкся с мыслью, что Лес отцу дороже, роднее и во сто крат ближе. Он мог это понять; в конце концов, в жилах их обоих кровь текла будто бы зеленая, хвойная и вечная. Разделенная и дарованная — самой жизнью, и, быть может, тем, что называют «Судьбой».
Леголас задумывается и ненароком следующие слова родича пропускает мимо ушей; лишь растерянно моргает и виновато улыбнувшись, просит повторить.
— Любил ли ты сам? — причудливым голосом вопрошает Орофер, вглядываясь в его лицо, пожалуй, излишне пристально. — Был ли женат, может быть, отцом стать успел? — с усмешкой произносит.
Леголас морщится.
— Нет. Сначала был слишком юн, а после и времени не было. От меня ожидали… Нет, я сам ожидал от себя большего, — он кривится, поняв всю несуразность сказанного. — Или просто боялся.
Вместо ответа родич лишь шумно выдыхает.
Они молчат долго, пожалуй, даже слишком — солнце теперь сияет далеко в лазурной синеве, лукаво усмехаясь первым снегом и щурясь предсмертной сединой, тому в ослепляющей белизне ровным счетом ничем не уступающей.
Орофер все еще смотрит на него, словно взгляда не в силах оторвать — боится, что только голову опустит, как его причудливый, совсем не желанный, но необходимый, собеседник истает, исчезая в восточном ветре.
— Ты сказал, что Трандуил пообещал тебе вернуться.
Леголас кивает, все еще взгляда его упорно избегая — чувствует, что сказал уже чрезмерно много лишнего, и пытается понять, стоило оно того или нет.
— Но скажи мне, дитя, как часто твой отец сдерживал обещания, тебе данные?
Леголас хмыкает. Что-то в нем кричит и рвется — отец обещал, обещал, что всегда рядом будет, обещал, что… Обещал, так много обещал. Но то, что разница между «я буду рядом» и «я не оставлю тебя» столь велика, Леголас отчетливо понял слишком поздно.
— Ну, он сказал однажды, что любит меня. Он пытался быть хорошим отцом, но не всегда понимал, как… И еще он говорил мне, что хорошие короли всегда держат свои обещания. Отец был хорошим королем.
Комментарий к Безусловная любовь
13 августа, 4:02 утра и да, я какого-то лешего здесь. Вдруг поняла, что Трандуила слишком много, пусть его по факту нет.
========== Подаренные химеры ==========
Солнце дрожит и катится к горизонту; в тишине они сидят, быть может, чересчур долго. Леголас чувствует что-то старое, в чем давно уже не было нужды — кровные узы тлеют и рвутся, не выдерживая гнетущей тяжести бессмертия, как бы ему ни хотелось того не признавать. Быть может, он даже немного удивлен. Это непривычно.
Их тишина другая, знакомая, но ни на что не похожая.
Он едва заметно хмурится, по привычке сравнивая тишину эту и ту, какая обычно вилась и шелестела меж ним и отцом. Нет, все же не то — с отцом было иначе. Быть может, имеет смысл наконец признать, что с отцом все всегда было и будет — будет, он мечтает надеяться — иначе.
В созданном Илуватором мире, стоит признать и это, едва ли удастся найти два в точности схожих существа. Леголас не искал, но пытался; впрочем, недостаточно усердно, зная, что если выйдет, то он будет крайне разочарован.
Леголас думает, что было бы обидно осознать, что его отец в точности, в мельчайших деталях походит на отца своего собственного. На самом деле он, разумеется, не хотел бы этого, пусть так, наверняка и было бы проще им обоим. Или же им троим, быть может.
Леголас помнит, как часто говорили ему самому, что он похож на отца. Это редко было комплиментом; он уверен, узнай отец об этом — о, нет, тот наверняка знал, — то ухмыльнулся бы. Привычно, знакомо и до ужаса ехидно — не улыбнуться в ответ не вышло бы.
Он помнит и что пусть всегда знал, что подобные слова не были ни похвалой, ни лестью, они все равно вызывали причудливое теплое чувство. Это, помнится, было приятно — на отца следовало быть похожим, он всегда, сколько себя помнил хотел быть похожим на него. Но он никогда не хотел быть им.
Леголас уверен, что у него нет дурной привычки жалеть о чем-либо сотворенном, о выборе, решении и действии — отец отучил и научил. Он, рассеянно разглядывая фигуру деда — подумать только!.. — приходит к мысли, что отцу благодарен: тот всегда помнил о границах. Отец мог говорить ему о долге, обязанностях и обязательствах, никогда не позволял забыть о том, что прежде всего они — король и принц, но всегда оставлял право сделать собственный выбор, как бы Леголасу не хотелось порой обратного.
Его ошибки всегда были лишь его ошибками. За последние несколько дней к и без того длинному перечню таковых — он готов поспорить — добавилась добрая сотня, и Леголасу оставалось лишь гадать теперь: ошибка ли то, что происходит сейчас?
Он не уверен, что хочет знать ответ, ведь «да» доставило бы излишнее удовольствие ядовитому, язвительному голоску, готовому выплюнуть чудное «я ведь с самого начала знал, что этим все закончится, что не стоило, не так, не теперь, не…», и сделало бы все слишком простым и правильным — привычным, предсказуемым и позорно ожидаемым. Без сомнения, проще было бы бросить все, успокоив насмешливо усмехающуюся совесть тем, что он попытался и не вышло — не беда, не из-за чего беспокоиться, можно жить дальше, будто и не было ничего.
«Нет», — означало бы, что он излишне много раз позволил себе поступить несколько… неправильно еще в самом начале. Что дальше будет сложнее, что эту жуткую и больную путаницу не разрубить и не сжечь единым редким движением — нужно распутывать, медленно, осторожно, долго.
Леголас останавливается на том, что не знает. Ничего не знает и знать не хочет; будущее при любом случае случится таким, каким ему случиться предписано. Быть может, он чересчур много думает о том, о чем печься смысла не имеет. Как глупо.
Орофер вздыхает тяжело, так, будто собирается сказать что-то важное, но никак не может решиться; воздух меж ними колеблется и дрожит напряжением, а Леголас в который раз хватается за юркую, скользкую мысль: называть мертвого, но не слишком родича по имени — щекочуще странно. Он привыкнет — разумеется, да, но когда-нибудь позже.
Леголас кусает губы. Быть может, ему тоже стоит кое-что сказать.
Он едва не смеется: оба молчат теперь, лишь взглядами продолжая друг друга прожигать. И, очевидно, зная, что тишину давно уже стоит разрушить. А, быть может, и нет — молчать с кем-то, с кем говорить есть, о чем, но не хочется, оказывается на редкость приятно.
В конце концов — ради Эру, это просто смехотворно! — они заговаривают одновременно:
— Я не мой отец, и Вы не мой отец, и у нас будет много проблем из-за этого, — скороговоркой, против обыкновения и приличий, выпаливает Леголас.
— Могу я обнять тебя? — скомкано бормочет Орофер. Совсем не по-королевски и отец так никогда не делал, — невольно думает Леголас, прежде чем подавиться воздухом.
— Да.
— Нет.
Оба растерянно моргают. Леголас с тяжелым вздохом прячет лицо в ладонях, безнадежно путаясь в словах, мыслях и смысле мироздания. Эру милостивый, почему это должно быть так сложно?.. На краткое мгновение он забывает, какое из последних слов принадлежит ему. Он, ради первых звезд, ни в чем теперь не уверен и ничего не знает.
Лицо Орофера приобретает красноречивое смущенно-раздраженное выражение, что, впрочем, мгновенно исчезает за знакомой и ненавистной Леголасу с детства чудной мраморной маской равнодушия.