Леголас, собравшийся было заговорить, вновь сбивается с мысли. Пожалуй, чересчур сложно.
— Нет. Да. Я не знаю?.. — это звучит до отвращения жалко; это звучит, как вопрос, что еще хуже. Он морщится, неловко отводит глаза. — Я ведь не он, помните? Вы не хотите этого на самом деле… Вы не этого хотите, я…
Он не договаривает: дед кривится в отцовской гримасе безмерного раздражения и нетерпения, дрожащего на краю гнева.
— Если ты не против, я желал бы оставить за собой право решать, чего я хочу, а чего нет.
Леголас упрямо вздергивает подбородок, втайне молясь Валар, чтобы мимолетный румянец смущения остался визави незамеченным. Но тщетно.
Однако отчего-то выражение лица Орофера вдруг смягчается, и Леголас не может не думать о том, что это лишь из-за того, что случайным жестом своим он вновь напомнил деду сына.
— У нас, несомненно, будет много проблем, — с некоторой обреченностью кивает тот, но неожиданно усмехается: — Твоему отцу лучше поторопиться с приездом — одному Эру ведомо, чем эти проблемы обернутся и чего будут стоить.
Леголас фыркает. Дышать отчего-то становится легче, пусть едва ли он успел заметить сковавший в одно мгновение грудь настороженный гнев. Быть может, он появился слишком, даже чересчур легко, как для момента общения с собственным дедом. Он, кажется, должен чувствовать вину из-за этого, но не выходит.
Леголас поднимает голову и вдруг понимает, что родич продолжает пристально, будто выжидательно смотреть на него. Дыхание сбивается — он знает, чего от него ждут. И с трудом — голова отчего-то становится невыносимо тяжелой, а тело наливается свинцом — кивает.
В разуме на краткое мгновение воцаряется, кричит и грохочет тишина. После приползают, шепчутся спутанные и робкие мысли.
Дед обнимает его осторожно, словно хрупкую, фарфоровую куклу, что того и гляди развалится на части, рассыпаясь на его руках. Его сердце так странно и мерно стучит совсем рядом, так же ровно и громко, как стучит всякое другое, но Леголасу чудится в его биении что-то старое и извечно необходимое. А еще от него едва слышно пахнет утренней туманной тоской, полевыми цветами и безнадежным, слезно-скорбным Морем.
Мысль о том, что это — совсем не его отец, никогда еще не давалась так просто.
***
От улыбки — кривой, горькой и отчаянной болят щеки и хрустит душа. Хочется плакать, кричать и смеяться одновременно, но Леголас позволяет себе лишь молчаливо тонуть в тяжелой хриплости сбивчивого дыхания, пестром балагане мыслей-надежд-страхов и скрипе мира под ногами.
Он бежит, не глядя под ноги и дороги не разбирая, не падает каким-то чудом, и останавливается лишь у тех самых ворот, лихорадочно быстро стуча, надрывно дыша. Леголас не хочет понимать, что творится сейчас в его разуме и на сердце; боль щемит и корежит все его существо, выворачивая наизнанку и потроша. Боль томительная, сладкая, режущая — будущее привычно скрыто от него.
Ему наконец отворяют. Хмуро, изогнув в показном недовольстве бровь, глядит уже знакомый Гэлрэн, без всяких слов выражая все, что думает о появлении нежданного гостя.
— Сын Трандуила. Чудное было утро.
Леголас пытается выдавить приветливую улыбку. Выходит плохо.
— А где?.. — на формальности и даже вежливость времени отчего-то нет: сердце бьется и торопится, и мысли не допуская в секундном промедлении. Договорить он не успевает: за спиной своего товарища показывается белокурая голова Орофера, вырывая из груди Леголаса вздох облегчения.
Гэлрэн качает головой, закатывает глаза, но, больше ни слова не сказав, уходит, с трудом скрывая — как будто бы показалось Леголасу, — улыбку.
— Последний корабль приходит сегодня, — спешно тараторит он, и, не дав родичу и опомниться, цепко хватает его за руку и тянет за собой — вперед и навстречу.
Они идут до неприличия быстро, едва не срываясь на бег — это, право слово, последнее, что заботит теперь.
У причала они оказываются странно скоро — Леголасу кажется, будто ни секунды не прошло; для Орофера пролетает пред глазами вся жизнь и чуть больше.
Останавливаются наконец — скорее уж, замирают. Оба молчат — в словах смысла нет, не теперь.
Леголас хрипло вздыхает, силясь успокоиться и наконец распутать клубок мыслей в голове.
На что он надеется? На встречу. Что даст она ему? Отца. Что это изменит? Леголас прикусывает губу: он не знает. Должно быть, появится чувство покоя. Почему? Он прожил без отца столетия, сможет и еще, он ведь давно свыкся с мыслью, что… Нет, глупости. Они семья. Отец нужен ему. Нужен не как родитель или опекун, а просто как… Как кто-то, бывший рядом всегда и обещавший быть рядом вечность. Они семья, а значит отец должен…
Леголас осекается. Рот наполняется горьким медными вкусом крови. Это отрезвляет и вместе с тем пьянит пуще прежнего.
Отец ничего ему не должен, не так ли? Они ничего друг другу не должны; это было бы неправильно, семья строится не на долге. Отец готов был принять, принимал и уважал каждый его выбор, пусть не всегда понимал и одобрял. Разве не эгоистично с его стороны?.. Нет. Он вновь сбивается.
Рука Орофера, теплая и страшно живая рука вдруг ложится ему на плечо, и Леголас рвано выдыхает. Быть может, это должно было успокоить его, но вместо этого Леголас путается еще больше.
Мысли бегут и падают, катятся, ломаются и смешиваются в дикой луже разноцветных осколков. Он не понимает. Ждать отца и его приезда — привычка, обыденность, часть жизни и рутины.
Что такое семья?
Ответ приходит не сразу — он слишком колеблется. Это, будто бы кровь, разделенная на несколько тел. Одни мысли, одна плоть, одни цели, одни воспоминания. Нечто разделенное. Общее?
Взгляд соскальзывает; дрожит в памяти и переливается в солнечном свете хрупкий образ отца. Орофер чересчур близко, Леголас слышит, как он дышит. Ровно, тихо, покойно, будто и не взволнован вовсе. А взволнован ли?
Он ведь был мертв. Он смирился? Нет, отпустил.
Леголас склоняет голову набок. Мысли слишком сложны и слишком безнадежно слиплись — нужную не найти, не выпутать. Отпустил ли он сам?
Отец сделал свой выбор, Леголас знал о нем, ни на мгновение не позволяя себе забыть. Он обязан уважать этот выбор, и единственное, что позволено ему — попросить. Что ж, он попросил и получил куда больше, чем следовало бы — обещание. Этого должно быть достаточно, и раз уж отчего-то не было, то это лишь его, Леголаса, проблема.
Он обязан принять и уважать любое отцовское решение. В конце концов, отцовская жизнь лишь ему самому и принадлежит, разве не так? В конце концов, он и так уже получил куда больше, чем заслуживает?
Леголас вздыхает, чувствуя, как успокаивается сердце. Орофер криво улыбается ему и смотрит таким взглядом, что легко понять — он ждет, но не надеется. Леголас пытается улыбнуться ему, и на этот раз выходит чуть лучше.
Ожидание когтями рвет и уродует душу, но вместе с тем отнимает — забирает — то тяжелое и больное, что до сих пор Леголас никогда не осмелился бы отпустить. Он улыбается — свободно, устало, светло.
Они ведь встретятся, верно? Когда-нибудь да непременно встретятся снова и навечно; все они. Ведь Эру любит своих детей, ведь всем им обещано?..
На горизонте вспыхивает и загорается корабль. Это последний — прогрохочет в самом воздухе, пусть и ни шороха не раздается. Леголас не знает, кого увидит, не знает, чего желает, не знает, что будет дальше.
Но на душе пьяняще покойно, быть может, впервые за чудовищно долгий срок и что бы ни принес ему этот корабль, Леголас хочет надеется, что точно знает: покой его будет вечен. Будет ведь?