— Быстренько к столу, — Александра Михайловна расстелила цветастую клеенку. — Юля! Давай тарелки!
Ледогоров терпеть не мог все, что готовили в этом доме. Юлина мама стряпала жирную, тяжелую пищу и щедро раскладывала ее огромными порциями. Вот и сейчас на столе появились гигантские тарелки щей с глазками жира и кастрюля курицы, плавающей в майонезе. Палыч достал из серванта рюмки.
— Мать! А…?
— Сейчас принесу.
Он вопросительно посмотрел на Ледого-рова.
— По граммульке?
Тот вздохнул. Юлька тревожно поджала губы.
— Мне нельзя! Я на антибиотиках. Простыл чего-то!
Александра Михайловна закивала.
— Сейчас погода такая. Жарко-жарко, а на сквозняке прохватывает.
Палыч нахмурился.
— Что у тебя то одно, то другое? Ни разу не выпили еще. Что ты за мужик, что таблетками лечишься? Рюмку прими и все пройдет.
— Отстань отец! — Юлька обняла его за плечи. — Это я ему курс лечения прописала. А с тобой я выпью.
Палыч продолжал что-то недовольно бубнить, разливая водку.
— Ну! За вас, родители! — Юлька подняла хрустальную рюмочку и лихо опрокинула содержимое себе в рот.
— Ой, как ты, доча! — Александра Михайловна отпила глоточек и поспешно закусила помидором.
Ледогоров усмехнулся про себя. Видела бы мама, как «доча» в подсобке магазина пила водку из граненого стакана, закусывая «Сникерсом», а потом, по пути домой, маршировала строевым шагом, распевая песни военных лет. Юльку, конечно, нельзя было назвать пьющей, но толк в питие она знала и пить умела.
— Я с вами мысленно! — поднял он стакан с домашним морсом.
— Ешь, Саня! — Александра Михайловна подвинула ему хлеб.
Он кивнул и принялся за щи, с ужасом думая о курице. Палыч налил снова.
— Я на дачу шифер заказал…
— На рынке семена так подорожали…
— Мама, я приеду помогу…
Небо за окном прояснялось. Ледогоров думал о том, что к Любашеву нужен какой-то хитрый заход, что его как водителя есть на чем «колоть», что с понедельника выйдет Полянский…
— Саня, ты поможешь крышу покрыть?
— Только если на подхвате. Я никогда не пробовал.
… и будет полегче, что хорошо бы успеть с Юлькой сегодня в кино и, что курица в него точно не влезет.
— Доча, я тебе носки теплые на зиму связала…
— Папа! Хватит наливать уже…
— Я семью поднимал, как мужик и должен…
Ледогоров вытер пот, вежливо улыбнулся Александре Михайловне и достал сигареты.
— Спасибо. Пойду подымлю на балкон.
Вдалеке виднелся Ленинский проспект. Из-за соседней пятиэтажки выглядывал угол бывшего кинотеатра «Нарвский», давно раздерба-ненного в аренду различными коммерческими организациями. Становилось жарче и жарче.
— Покурим! — Палыч вышел на балкон и потер ладонью шею. — Давай твоих, модных.
Ледогоров достал пачку, вглядываясь в его, словно вырубленное из старой древесины лицо и думал, как у такого человека и крайне внешне неброской Александры Михайловны родился такой яркий ребенок как Юлька.
— Нравится Юляха? — спросил Палыч, словно угадав его мысли, и затянулся «Винстоном».
Ледогоров кивнул. Он вообще не любил говорить о личном. Даже с лучшими друзьями. Даже о мимолетных связях.
— Когда женишься? — с обескураживающей простотой продолжил Палыч.
Ледогоров молчал. Он всегда понимал, что этот вопрос скоро встанет, но никак не думал, что в такой ситуации.
— Ну чего молчишь?
— Как решим, — наконец осторожно сказал он.
Палыч кивнул, икнув. Ледогоров понял, что он уже немного пьян.
— Да это вы сами разберетесь! Ты скажи, на что семью кормить будешь?
Порыв ветра всколыхнул листву в метре от балконной решетки. Тонкими струйками сквозь дымку наконец просочилось солнце.
— Я, Анатолий Палыч, работаю и зарплату получаю.
Тот махнул рукой.
— Какая это, на хер, работа? Это служба такая. Как в армии. Работа — это профессия. — Он назидательно покачал перед собой пальцем. — А ты что умеешь делать? С пистолем за шпаной бегать? Какое у тебя ремесло в руках?
Ледогоров смотрел на волну листвы почти у себя под ногами. Он сам в прошлом пил достаточно долго и вдумчиво, чтобы теперь пытаться что-то объяснять пьяному.
— Молчишь? — Палыч кивнул. — Правильно. А деньги? То, что ты получаешь — это не деньги. Ребенок будет — вообще «звиздец» настанет. Мы, конечно, поможем… — Он хлопнул Ледогорова по плечу. — Я все придумал. Права у тебя есть. Пойдешь к нам в парк. Откроем категорию тебе и вперед. Я уже с Бог-данычем переговорил. Юлька! — Крикнул он в открытую дверь. — Я твоего мужика к нам в парк на работу беру! А то никчемный он какой-то — ни ремесла, ни денег!
— Ты чего, отец? Совсем рехнулся? Юлька вышла на балкон. — Ну-ка, иди. Тебя мать зовет!
Дождавшись, когда он исчезнет в недрах комнаты, она схватила Ледогорова за руку и, поднеся ее к губам, жадно затянулась его сигаретой.
— Уф! Хорошо! Пока родители не видят! Ты что, обиделся? — Она поцеловала его. — Он же перебрал, а когда…
Ледогоров погладил ее по голове.
— Все нормально. Не переживай. Просто… Просто в чем-то он прав. Хорошо еще не знает, что я «закодированный».
Она засмеялась и затянулась еще раз.
— Бедненький. Хочешь, я из солидарности тоже пить брошу?
Он кивнул.
— И есть. Пошли в кино.
Она кивнула.
— Пошли.
— На что ты хочешь?
— На то на что ты.
— Я первый спросил.
— Я уже сказала. Выбирай сам.
— Тогда пьем чай и сматываемся.
Солнце окончательно прорвало блеклую пленку, ослепительными пятнами сверкая в образовавшихся прорехах. Далеко, вдоль линии горизонта протянулась линия ярко-голубого неба. Очень далеко.
Гроза не пришла. Темная духота неподвижно висит за окном. Скомканные простыни давно упали на пол. Где-то в недрах двора тоскливо рвется из магнитофона Уитни Хьюстон.
— Тебе понравился фильм?
— Да, только грустный.
— Зато жизненный.
— Тем грустнее. Мне больно, что он погиб.
— Он просто больше не хотел жить. Исчез смысл.
— Так бывает?
— Наверное. Не знаю.
Она целует его в губы, шею, грудь.
— Не надо. Не хочу, чтобы ты узнал.
— Не бойся.
Она не останавливается.
— Я! Я стану твоим смыслом жизни.
Он крепко прижимает ее к себе.
— Уже. Уже стала.
Все-таки хорошо, что в темноте не видно лиц.
Первое, что бросилось в глаза — это пришпиленная к настольной лампе бумажка с ярким отпечатком губ и надписью «Люблю! Не скучай!». Ледогоров с трудом продрал глаза и сел. В окно вовсю лезло солнце, уже запустившее свои лучи в самые темные закутки двора. Он посмотрел на часы. Половина первого. Ни хрена себе поспал!
На столе стояли приготовленные бутерброды и заварочный чайник, накрытый полотенцем. По выходным он отдыхал от кофе, немерено поглощаемого за рабочую неделю. Есть не хотелось. Ледогоров залез под душ, тщательно побрился, выпил чашку чая и внимательно изучил программу передач. Жара полностью завладела улицей. От окна парило как из жерла домны. Он подумал и снял трубку телефона.
— Мама, привет! Ты дома? Я заеду.
Народу на улице было немного. Мало-мальски разумные горожане предпочитали проводить выходные за городом. Те же, кто оставался, прятались от солнца в домах, кафе и барах. Район улицы Моисеенко в выходные и вовсе был безлюден, что объяснялось отсутствием на ней магазинов и других увеселительных заведений. Дом располагался почти на углу с Новгородской и со стороны больше походил на производственный корпус какого-нибудь из многочисленных в округе предприятий. Ледогоров с грустью и любовью посмотрел на выщербленные, осыпающиеся стены из красного кирпича, заросший серо-желтой городской травой дворик, где они с соседскими пацанами играли в «войнушку» и толкнул тяжелую дверь парадной.
— Здравствуй.
Мама открыла сразу, как будто специально ждала за дверью. Она была в своем неизменном зеленом домашнем платье и держала в руках книгу. Коридор освещался тускло, как в большинстве питерских коммуналок, хотя эту квартиру можно было назвать благополучной. Шесть семей мирно сосуществовали в восьми комнатах с конца войны. Даже постоянно садящийся в зону вор-карманник Леха, сын бабки Евдокии, воспринимался как неотъемлемая часть полувекового совместного бытия.