— Тебя можно с покупкой поздравить? Не по средствам живете, товарищ майор!
Ледогоров обернулся. Антон Челышев с неизменной папиросой в зубах держал за руку серьезного неулыбчивого мальчишку лет шести.
— Здорово! — Ледогоров опустил на асфальт коробку и протянул руку. — Гуляете?
Антон кивнул. У него было какое-то безмятежное лицо, ничем не напоминающее того жесткого, замкнутого в себе человека, который в начале года отправился добровольцем в Чечню.
— В кино ходили. Теперь мороженое есть идем. Паша! Поздоровайся с дядей Сашей.
Малыш буркнул что-то и отвернулся.
— Дуется, — улыбнулся Антон. — Мы в автоматы не успели поиграть.
Ледогоров продолжал разглядывать его лицо. Он ни разу не видел Челышева после Чечни и был поражен переменами. Вместо усталого, нервного, на грани срыва человека перед ним стоял спокойный, жизнерадостный, уверенный в себе мужик.
— Торопишься? — спросил Антон. — Пошли с нами, по-кофею. Я угощаю.
— Пошли, — Ледогоров наконец оторвался от своих мыслей и тоже улыбнулся. — Хорошо выглядишь, Тоха!
— Стараюсь.
В кофейне на углу Жуковского и Восстания было людно. Под потолком успокаивающе шумел «кондишн».
— Ты все еще — нет? — Антон сделал общеизвестный жест, щелкнув пальцем по горлу.
— Не, — Ледогоров замахал руками. — Кофе!
На секунду его окатила волна страха, что Челышев возьмет себе коньяку, но тот согласно кивнул:
— Тогда и я не буду.
Кофе здесь разливали в красивые чашечки с золотым ободком. Антон пригубил.
— А у Ксении в «Василисе» лучше.
За окном, на остановке изнывающие от жары люди провожали взглядами невесть откуда взявшуюся поливальную машину, едущую по другой стороне улицы. Повеселевший Паша ковырял ложкой внушительную цветную пирамиду из мороженого.
— Как впечатление от поездки.
Антон пожал плечами.
— Так сразу не расскажешь. Но одно точно. Жить — хорошо!
— Ты действительно ожил как-то.
Антон усмехнулся, снова глотнул кофе.
— Знаешь, Саня! Побыв там три месяца, я понял, что все мои психозы и депрессии — детский сад. Я хожу по улицам во весь рост и вожу ребенка в кино. Моя семья не прячется в подвале разрушенного дома. Моим близким не угрожает постоянная опасность попасть под обстрел, подорваться или быть мимоходом расстрелянными. Я как-то по-другому на все посмотрел. Все, что происходит в моей жизни — это не беда. Беда там, а у меня — проблемы, которые можно решать.
Он достал папиросу и сунул ее в рот, не зажигая.
— Чертов Цыбин один раз меня едва не убил и дважды чуть не свел с ума[11]. Я так думал! Я ошибся. Стрелял в меня он, а сводил себя с ума я сам. Всего-то понадобилось дать пострелять в себя побольше, чтобы это понять.
Ледогоров быстро бросил на Антона взгляд. Еще недавно одно имя киллера, расстрелявшего несколько лет назад всю челышевскую группу и попавшего под машину при задержании, могло вызвать у него неадекватную реакцию. Навязчивая идея, что убийца ушел от возмездия, сознательно убежав в другой мир, рвала Антона изнутри. Психика опера — тонкая и очень сложная система. Она мало кому понятна и обычным людям, даже близким и любящим, очень трудно заметить, когда она начинает рушиться. Заметить трудно, а усугубить — легко. Достаточно неосторожного слова, несправедливого упрека, секундного недостатка душевной теплоты…
— Папа! А какого цвета шарик тебе больше нравится?
Паша перестал поглощать мороженое и воззрился на руины былой пирамиды.
— Все красивые. — Антон продолжал мусолить во рту «беломорину».
— Но какой больше?
— Зеленый.
— Зеленого не было!
— Тогда желтый.
Паша полез в креманку ложкой. . — Возьми. Я его тебе дарю.
Антон повернулся, вытер ему рот и чмокнул в макушку.
— Спасибо, дорогой. Ешь. Я не хочу.
Он наконец прикурил.
— Вот так, Саня! Так что я теперь спокоен и весел. Потому что живу, люблю…
— Папа! Я дорогой — потому что дорого стою?
— Ты бесценен.
— А сколько мороженого можно на это купить?
Ледогоров допил кофе. Он смотрел на Антона и думал, что все здорово, но не так просто. Он думал, что тот просто перешагнул через очень сложный этап, но кто знает что впереди. Он думал, что, может, надо бросить все и бежать, как мечтает об этом Жаров. В тайгу, в тундру… Думал, что каждого где-то подстерегает свой Цыбин и что, бросив пить, он сам стал слишком много думать.
— В общем, Тоха, ты — уникум! Человек, которому Чечня пошла на пользу.
Подошла девушка в фирменном переднике с логотипом кафе.
— Извините, но у нас не курят.
— Ой, это вы извините. — Антон торопливо затушил папиросу в блюдце. — Ты что? Думаешь, я там один такой был? Да каждый третий как я. — Он рассмеялся и начал загибать пальцы. — Первые — те, кто за деньгами, хотя платят уже хреново. Дальше — «залетчики», которых с нетерпением ждет дома прокуратура, и те, у кого внутри что-то не так. Вот и весь список.
Ледогоров улыбнулся.
— Повторить заход не тянет?
Антон покачал головой.
— Нет. Перегибать не надо. Это мне еще перед отъездом Максаков сказал. Я его как раз в тот день встретил, когда он погиб[12].
Ледогоров кивнул.
— Я тоже.
Оба помолчали.
— Глупо.
— А умно бывает?
Народу стало больше. От стойки аппетитно пахло выпечкой. Антон одернул пытающегося залезть с ногами на стул Пашу.
— Сиди прилично! Ты-то как? Бросил пить и купил видак?
Ледогоров улыбнулся.
— Это мне надо было бы не пить с рождения. Мать подарила. Кстати, не знаешь, никому не нужен?
— А что? У тебя уже есть?
— Нет, — Ледогоров вздохнул, — нету. Матери лекарства нужны. На четыре тыщи. А она мне такие подарки делать! Придумала тоже.
Антон проследил, как сын доел последнюю ложку мороженого.
— Пошли на улицу. Покурим уже, наконец.
Ветер так и не появился. Стеклянный, неподвижный воздух заполнял пространство между домами. Казалось, большинство прохожих идет молча, экономя на жаре силы. Они остановились в призрачной тени овощной палатки. Курить Ледогорову не хотелось, но повинуясь стадному инстинкту, он достал сигарету.
— Нормальный аппарат, — сказал Антон, рассматривая коробку. — Сколько тебе надо-то?
Ледогоров пожал плечами.
— А сколько он вообще стоит? Тысяч пять. Он же нулевый.
— Да я спрашиваю, сколько на лекарства нужно, балда?
— Четыре, а что?
— Могу дать тебе с «чеченских». Все равно на них ничего не купишь особого. Так, на жизнь отложил. Отдашь потихоньку.
— Тоха! Брат! Спасибо! — Ледогоров обнял Антона за плечи. — Ну, ты выручил!
Внутри билась радостная мысль, что не надо расставаться с подарком.
— Да ладно, — Антон, похоже, даже смутился от такого бурного выражения эмоций. — Если есть возможность, так чего там… Ты домой? Пошли. Нам у «Чернышевской» с мамой встречаться. Я тебе «бабки» завтра на работу закину.
Поднимая сумку, Ледогоров погладил глянцевый бок коробки. День катился к вечеру. Красное солнце взирало сверху на воскресный неспешный город. Жара не спадала.
Ледогоров всегда помнил, как перехватывало дыхание, когда гас свет. И узкие зеленые билетики из оберточной бумаги. И муторное ожидание окончания «Ленинградской кинохроники» или «Новостей дня». И километровые очереди на «Легенду о динозавре». И видеосалоны с кучей новых названий и имен. Он мог ходить на несколько сеансов подряд, мог смотреть одно и то же по десять раз, мог ради этого прогуливать работу и учебу. Потом все успокоилось. Кинотеатры исчезли, или стали похожими на смесь дискотеки с закусочной. Видаки перекочевали из салонов в квартиры. Билеты стали выглядеть как рождественские открытки. Но что-то ушло. Что-то, вспыхивающее на мгновение при виде новых афиш, или обложек видеокассет. Это что-то была юношеская вера в реальность происходящих на экране событий и надежда на участие в чем-то подобном. Вера, умершая вместе со взрослым хмыканьем и беспощадной короткой фразой: «Ну прямо как в кино!»