— Так, — сдержанно сказал отец. — Нервы у тебя неважные. Ну ладно. Продолжим нашу беседу. Значит, в Москву собираешься, Поля? А ведь я, честно говоря, хотел предложить тебе поехать со мной.
— С тобой? Куда? — странным голосом спросила сестра.
— В Ташкент.
— В Ташкент?
— Ну да. Здесь ситуация вроде бы сложная, я так понял. А у Лили, хоть и тесно, но могли бы разместиться.
— Ты это серьезно?
— Была такая мысль. А что?
— Папа! — тем же странным голосом сказала сестра.
— Ну?
— Я тебе хочу сказать… Я тебя очень люблю, но ты запомни, пожалуйста, и пойми… Я никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу жить с тобой после того, что ты сделал с мамой, — выговорила она.
Отец убрал руку с ее плеч.
— А что я сделал с мамой, Поля? — негромко и подавленно спросил он.
— Сам знаешь.
— Нет, не знаю. Мама жива и здорова. Все эти годы она была счастлива с Игорем Петровичем, так, по-моему. В чем же ты меня обвиняешь?
— Ох, папа! Какой же ты эгоист!
— Я эгоист?! — страшно удивился отец. — Ну, это уж совсем несправедливо!
Не такого разговора он, наверно, ожидал, и вообще, надо думать, он не привык к таким сложным ситуациям… То ли дело, когда летишь сквозь полярную ночь на оленьей упряжке — только бубенцы звенят на оленьих шеях, только каюр кричит: хэ! хэ! — или как там по местному?.. или продираешься сквозь таежный бурелом в сапогах и накомарнике, или восходишь на перевал, задыхаясь от нехватки кислорода… или что там он еще испытал, какие страсти-мордасти?.. ну, скажем, скользишь на лодке-берестянке между пенистыми валунами, или лес валишь, или промываешь золото в лотке… в такие минуты только на себя полагаешься и зависишь только от себя — все просто и ясно, как дважды два — четыре!
И отец сказал растерянно: «Чепуха какая!»
(Сто лет назад, в темном-претемном детстве, ты однажды заболел свинкой и оглох на оба уха. Это были страшные дни, очень смутные, как полузабытый сон. Практически совсем глухой, как пенек, ты замучивал мать просьбами читать сказки, и она, сидя рядом на кровати, часами подряд, надрываясь, кричала, кричала, кричала… Перро, братья Гримм, Андерсен и так далее… а ты разбирал лишь отдельные слова, да еще догадывался кое о чем по движению ее губ и мимике, но требовал: «Дальше читай! Дальше!», как маленький деспот. И она читала. И ты держал ее за руку, не отпуская — это запомнилось! — и больше всего боялся, что она сейчас встанет и уйдет. Тогда — все! Тогда ты умрешь! И еще сильней вцеплялся в ее руку.
Мать не уходила — и по ночам была рядом, и ты выздоровел. А выздоровев, отпустил ее руку, можно сказать, со стыдом оттолкнул, раздраженно крикнув: «Да хватит меня гладить!» — или что-то в этом роде. Уже не позволял к себе прикоснуться, особенно в присутствии малолетних приятелей, и заливался краской от гнева, когда она вдруг неожиданно тебя обнимала и страстно целовала куда попало. «Уу!» — мычал ты, вырываясь, а потом оправдывался перед свидетелями-приятелями: «Лижется, лижется — противно!», а они сочувственно кивали и говорили: «Лижутся, а потом подзатыльник ни за что!» — и вы смывались на улицу, подальше от родительских нежностей.
Но всегда возвращались — и ты тоже. Куда бы ты ни уходил, ни исчезал, где бы ни шатался, по каким подворотням, всегда, сколько себя помнишь, она была рядом, как твоя тень, вторая тень, от которой, как от первой, своей собственной, невозможно избавиться, удрать. Она терпеливо тебя преследовала, она тебя оберегала, мучила, наставляла, кормила, поила — час за часом, день за днем, год за годом, — иногда как добрая фея, иногда как невыносимая наставница, но всегда, неизменно и неотступно, рядом с тобой, словно и не разрывалась та пуповина, которой ты был с ней когда-то связан, словно ты еще не родился и весь, целиком и полностью, зависел от нее, а она — от тебя, утробного плода.
Да, именно так! — думал ты, когда уже научился думать. Это ее высшее предназначение — жить для тебя, и ничего тут не поделаешь. Для того она родилась, чтобы в муках родить тебя и в муках еще больших вырастить из тебя балбеса в метр восемьдесят ростом, такого стыдливого — ха-ха! — что боится сказать ей нежное слово и уже несколько лет вместо «мама» говорит «мать», ибо «мама» уже кажется ему слишком сентиментальным… да, все так.
И это еще цветочки. Близок момент, когда ты под руку введешь в дом свою Татьяну и скажешь, что она твоя жена, а затем сообщишь, что вы хотите уехать и пожить одни.
«Этого не избежать, — скажешь ты. — Не сегодня, так завтра, пойми, мать», — как будто она вот уже год, с тех пор, как тебе стукнуло восемнадцать, не думает только об этом, и только об этом.