— Зачем он только приехал, Танька? — вслух взмолился я.
Ответа не ждал, сам себя спросил. К тому же в коридоре появилась мать. За руку ей цеплялась толстая дежурная, та самая, надо думать, что привязалась к Лиле…
— Да отпустите вы меня, ради бога! — отбивалась мать. — Неужели не видите, что я старая женщина!..
Дежурная отстала, поспешила, наверно, вниз жаловаться начальству на жильца 413-го номера, к которому гости ходят без пропусков… Нас она не заметила. Я встал и сказал Татьяне: «Пойдем!» Она не из трусливых, но тут задрожала, как будто я ее не к своему отцу родному, не к своей матери родной приглашал, а на удаление зуба к зверю дантисту… Мы опять вернулись в номер. Дверь была открыта. Мать стояла спиной к нам. По ее голосу сразу понял, что она в том состоянии, когда плохо понимает, что говорит и делает, на грани истерического срыва…
— Где он, Леонид? — услышали мы. — Не вздумай соврать, что его здесь не было! Я знаю, что он здесь. Я могла бы прийти ночью и застала бы его у тебя!
— Ночью его не было, Ира, — ответил отец.
Она не обратила внимания на его слова…
— Я знаю, что он живет у тебя давным-давно, Леонид! Его нет дома уже пять лет! Он улетел тогда с тобой из Свердловска, да, да! и с тех пор я одна, как перст! И я прекрасно понимаю, Леонид, что он у тебя ищет и находит. Он ищет избавления от меня, потому что я для него — это слезы, нотации, комендантский час, военное положение, цензура и трибунал — так он считает, Леонид, а ты, Леонид, — это вседозволенность, вот что он почуял давным-давно! В твоем номере он может ходить из угла в угол, как безумный чемпион мира по ходьбе, и никто ему не скажет, что швы еще не окрепли и даже не сняты! Где он?
— Сейчас позову.
Но она опять не услышала. А мы с Татьяной, стоя в трех шагах сзади, не могли двинуться с места, точно загипнотизированные ее взвинченным монотонным голосом.
— …и, кажется, я могла бы надеяться, Леонид, хоть сейчас, хоть один раз в жизни, что ты мне поможешь. Но ты, наоборот, подбиваешь его на новые подвиги, соблазняешь своей распутной свободой… и тебе плевать, что я могу оказаться в больнице, потому что я больна, Леонид, и только сослуживцы будут меня навещать, а он будет мотаться бог знает где, в какой-нибудь такой дали, что даже на похороны мои не успеет приехать, ясное дело, не успеет!
— Ира!
— Больше всего я опасалась, Леонид, что наступит время, и он пойдет по твоей дорожке!
— Знаешь, он не пошел по моей дорожке. Он пошел по своей, — примирительно произнес отец.
— Это страшно несправедливо, Леонид! — продолжала мать как заведенная, как будто с закрытыми глазами. — Ведь это не ты сидел у его кровати по ночам, когда он болел и чуть не умер… не ты его выхаживал, не ты над ним трясся… все, что он получал от тебя, это твои денежные подачки, да и то потому, что я их требовала, а то бы и этих денег не видать! Я его вырастила, а не ты… и вот ты являешься, как всегда молодой, полный сил… являешься на готовое… а я живу только уколами и лекарствами, разве это справедливо?
— Что ты от меня хочешь, Ира? Чтобы я умер? — тоскливо спросил отец.
— Да уж лучше бы ты умер, когда он был маленьким! — безжалостно выкрикнула мать. — Говори, где он!
— Тут мы, тут… — прошептал я осипшим голосом.
Мы сдвинулись с места, вошли в номер; я держал Татьяну под руку. Отец стоял у окна, сам на себя не похожий, с перекошенным каким-то лицом. Лиля сидела на уголке тахты бледная, как малокровный ребенок. Мать обернулась и негромко охнула. Что она увидела на наших лицах? Приговор себе, что ли? Или в том, как мы вошли, плечом к плечу, неразрывные и неразделимые, точно один человек, чувствовалась безмолвная угроза тем, кто встанет на нашем пути? Не знаю. Но что-то же она разглядела сразу — пугающее и непоправимое, как, предположим, клеймо на лбу, какие раньше ставили безнадежным преступникам… Мать отступила в сторону, попятилась, и я услышал ее мысленное: «Неужели?» — и сказал ей мысленно: «Да, мама, да!», а Татьяна мысленно подтвердила: «Это правда, Ирина Дмитриевна», а отец, приняв наше безмолвие за испуг или слабость духа, вдруг свирепо рявкнул:
— Вот смотри! Вот они! Кого здесь опекать? По кому плач? Жизнеспособная супружеская пара, черт побери!
Все-таки мы с Татьяной, а затем и мать, вышибли его из колеи — он сорвался, вроде того, как иногда со звоном слетают с колок гитарные струны.
— Ирина Дмитриевна, — сказала Татьяна, принимая удар на себя. — Мы с Костей зарегистрировались, это правда. Нас можно поздравить.
— Да, черт побери! — повторил отец. — Я лично поздравляю.