— Хочешь, вмажу? — по-молодому спросил отец, стоя перед поверженным в кресле Вадимом Павловичем. Тот хватал ртом воздух, ему самому медицинская помощь не помешала бы.
— А вы выйдете! — крикнул отец Лиле и Татьяне. — У нас разговор. Мы давние друзья, черт побери. Есть что вспомнить.
Жаль, меня не было рядом; уж я бы не вышел, нет, и еще неизвестно, чью бы сторону взял в этой драчке. Но они, Лиля и Таня, выскочили из номера как ошпаренные — ну, Татьяна ладно, а этой Лиле за что достается, за какие грехи? Отпуск называется, медовый месяц!
Так что беседа бывших друзей осталась неизвестной, и она была краткотечной — минут десять, не больше. Любомиров вышел из номера с таким лицом, точно надышался угарного газа, неверными, слепыми шагами. Странно, что он не попал в аварию на своем драндулете, когда после этой беседы помчался в больницу.
Едва он ушел, Лиля бросилась в номер, а Татьяна за ней. Отец стоял у окна; он даже не обернулся. Лиля кинулась к нему, обняла за плечи и зашептала быстро, взахлеб: «Леня, я тебя очень люблю, очень люблю…» — точно этими словами хотела спасти его и себя. А отец глухо ответил: «Знаю, Лиля. Спасибо».
Оба они забыли о Татьяне, не замечали ее.
Отец взял Лилю за руки. Он сказал медленно и угрюмо:
— Слушай… а может, Костя прав? Может, тебе действительно надо уехать?
— Уехать? Куда? — выдохнула она.
— Ты мне очень дорога, — продолжал отец так же медленно и угрюмо, — это правда. Но я не могу дать тебе никаких гарантий… понимаешь? Подумай, Лиля. Может, нам стоит расстаться?
— Расстаться?
— Ну да, может, стоит… Видишь, что происходит? Подумай, Лиля.
— Нет! Ты мне этого не говорил! Нет! — перепуганно закричала она.
Что там дальше происходило — неизвестно; Татьяна попятилась и выскочила из номера.
Затем у нас дома появилась Поля. Едва я открыл дверь и увидел ее, как сразу понял, что это уже не та Поля, которую я знал, не моя сестра, а какая-то взрослая женщина, много претерпевшая на своем веку…
— Пустишь меня переночевать? — спросила она незнакомым голосом.
Мы с Татьяной молча на нее смотрели.
Так же молча смотрела на нее Елена Алексеевна, когда Поля появилась дома после гостиницы. Ее мать спросила: «Что у тебя с лицом?» А Поля ответила: «Что у меня с лицом?» — «Какое-то страшное, старое лицо. Ты плакала?» — «Нет, я смеялась, — ответила Поля, — а ты почему плачешь?» — «Кто тебе сказал, что я плачу? Ерунда! Я никогда не плачу. У меня железные нервы, всем известно. Иди умойся!» — «Сейчас пойду умоюсь, — сказала Поля. — Но прежде послушай. Я никогда не прощу папе, что он тебя бросил… я ему сказала об этом… но я никогда не прощу тебе, что ты ради меня прожила жизнь с Игорем Петровичем, все время представлялась, что любишь его, и меня научила лгать и представляться и называть его папой. Так вот, знай, больше он этого не услышит никогда! А ты продолжай лгать дальше!»
«Нет, все, — устало сказала Елена Алексеевна. — Кончено. Больше лгать не придется. Я ждала, пока вы вырастете… ты и Виктор… и теперь хочу уехать от Игоря Петровича навсегда. Поедешь со мной к бабушке».
Вот что заявила ее мать, и моя сестра стояла как громом пораженная, а визитер Ивакин-старший говорил, наверно, в это время своей Лиле с гневом, горечью и недоумением:
«Как же так, Лиля? Я же люблю их всех! Я же им всем желаю добра! Как же так все неладно получилось?» — пока к вечеру не раздался звонок и он, схватив трубку, не услышал голос Поли:
«Папа, это ты?»
«Я, я! — радостно откликнулся отец. — Наконец-то позвонила! Ну что? Как дела?»
Она молчала, и отец нетерпеливо крикнул:
«Да говори же, Поля! У меня и так сердце вразнос из-за вас! Звонили тебе? Все хорошо, да?»
«Плохо, папа. Очень плохо».
«Как плохо? Почему? Что случилось?»
А Поля ответила:
«Погода в Москве хорошая, папа. Но я в Москву уже не попаду. Ничего не будет, папа, ни сегодня, ни завтра».
Отец застыл с трубкой в руке, осмысливая ее слова, а потом она услышала его крик, какого никогда от него не ожидала:
«Мерзавец! Негодяй! Я убью этого подонка!»
И, как это ни невероятно, Поля рассмеялась в тот момент… и я захохотал, неудержимо хватая ртом воздух, когда она это нам рассказала.