— Мне же три года было…
— А ей двадцать восемь. Или двадцать девять… Так и стоит перед глазами. Ну что это я всё говорю и говорю? Ты же голодная…
— Бабуля, а у тебя хлеб есть?
— Какой хлеб? Вычистила всё, как могла.
— У нас же в городе мацы нет. Вот мы и ходим к соседям: они нам хлеб дают.
— Как? Аврум и Рива… в Пейсах?
— Нет, папа с мамой не едят. А нам разрешают.
— Понятно.
Хана налила большую миску прозрачного, ароматного супа. И поставила рядом золотистый пирог.
— Вот тебе бульон с кнейделах. А вот сладкая бабка. Посмотрим, захочешь ли ты ещё хлеб.
Голда не заметила, как миска оказалась пуста.
— Ну и вкуснятина! У тебя добавка есть?
— А хлеба не хочешь? Может, мне сходить к соседям?
— Что ты… Какие соседи…
День рождения (1941, май)
Проходя мимо зеркала, Фрума почти машинально поправила причёску: на неё взглянула изящная брюнетка. Двадцать семь. Давно пора замуж. Но Зяма не спешит. Они встречаются третий год. Может быть, сегодня? Не самой же себе делать предложение…
В дверь постучали. Конечно, Тоська. С какой-то подружкой. Кузина, студентка-медичка, только вчера сообщила, что придёт не одна. Фрума открыла. Так и есть: нарядная полненькая Тося прикрывала собой скромно одетую девушку с лёгким, нежным лицом.
«Мазал-тов!» — дружно прокричали обе.
— Привет, родственница, — Фрума чмокнула Тосю в щёку. — А кто это с тобой?
— Галя.
— Галя? — Фрума выразительно посмотрела на незнакомку.
— Ну, Голда, — девушка на мгновение смутилась. — Меня все Галей зовут.
— Ну и я буду тебя так называть. А теперь быстро к столу.
— Нет, разве это правильно: большая часть станков — ещё бельгийские, с дореволюционных времён. Да они старше нас… А когда я попытался поднять вопрос, меня тут же поставили на место: мол, ты здесь без году неделя, а уже предлагаешь какие-то изменения.
— А ты давно там работаешь? — Голда уже не жалела, что согласилась сопровождать подругу. Этот смуглый красивый парень ей сразу понравился. Совсем взрослый. Сколько ему? Двадцать пять? Или ещё больше?
— Зяма работает уже год. Он инженер. Галя, а ты почему ничего не ешь? Возьми печёнку. Или холодец, — Фрума не собиралась скрывать от новой знакомой, что Залман — её парень. Без пяти минут жених. Она привыкла вести себя по-хозяйски. Тем более — у себя дома. В такой день.
— Спасибо, — Голда потянулась к тарелке с холодцом и неожиданно задела чью-то руку.
— Извини, Галочка, это я виноват. — Залман улыбался совсем не огорчённо. — Хотел тебе помочь.
— Зачем? Я сама. Тебе положить, Тося?
Вечер продолжался. Но Залману казалось, что ест и говорит кто-то другой. Глаза неотрывно следили за девочкой, которая оказалась рядом. Когда их руки соприкоснулись, он почувствовал настоящий ожог. Будто перескочил из своих тридцати в её двадцать… Или ей и двадцати нет?
Доброволец (1941, июль)
— Гита знает, что ты написал заявление?
— Ещё нет. Завтра скажу.
— Почему не сегодня?
— Хочу прожить ещё один день без слёз.
— Изя, но ведь это ничего не значило?
— Не скажи. Пусть бы призвали вместе со всеми. Зачем было устраивать спектакль? Делать из нас добровольцев?
— Но это, может быть, ненадолго.
— Зяма, мы не на партсобрании. Кто знает, сколько продлится эта война? Как будет, так будет.
— Слушай, но какой смысл грызть себя? Что это даёт?
— Гурништ[17]. Ты молодец, что закончил институт. И бронь получил.
— Не знаю. Я же штурман. А бронь сегодня есть, завтра нет. У тебя тоже была.
— Какой ты «штурман»? Сколько у тебя полётов? Не смеши. Если будет возможность — работай. На войну всегда успеешь.
— Изя, я тебя не узнаю. Ты же всегда был самый решительный из нас.
— Я не вернусь. Да помолчи ты, дай договорить! Ты знаешь, что я не трус. Только умирать не хочется. Совсем не хочется. А придётся…
— Успокойся. Пошли, я тебя провожу. Ты обязательно вернёшься. Гита тебя дождётся.
— Гитка у меня хорошая. Дочку жалко: кроха совсем.
Братья вышли из дома и медленно пошли по вечерним улицам. Говорить не хотелось. Они молча курили. Младшему — Залману — предстояла целая жизнь: сорок с лишним лет. А старшему — Исааку — оставалось встретить всего один, тридцать третий день рождения.