Комнату снова заполнила пауза. Длинная, тягучая, обидная пауза из безразличной «громкой связи». Откуда она взялась, с чем была связана? — я не знал. А что, если вдруг Илюха оказался прав и Жека ничего не помнит о нашем взаимном прошлом? Я даже стушевался от такой неловкой мысли.
— Ну, мы с тобой любовью занимались, и не раз притом. Помнишь? — повторил я настойчиво. — И тебе нравилось вроде бы. Во всяком случае, ты так тогда говорила.
— Ой, ой, ой, нашел чем хвастаться, — наконец разнеслось из трубки. — Как будто он один такой…
У меня прямо отлегло тут же. Я сжал и тряхнул кулаком в скупом победном жесте, и выдохнул облегченно в комнату: «Помнит!»
А тут Жека еще раз зажала трубку. Но непроницаемо плотно у нее опять не получилось, и к нам в комнату сквозь ее ладошку снова просочились заглушённые звуки:
— Да что же это такое? Что же за напасть такая? — говорила она сердито в сторону. — Ты можешь не напирать так и не тыкаться, а посидеть спокойно? Господи, что ж мне так не везет?!
А потом снова нам, без ладошки, уже в «громкую связь»:
— А вообще-то жалко, что вы без меня до такого додумались. Жалко, что я сейчас не с вами у Инфанта. Ну что поделаешь, — вздохнула она, — каждому свое, кто-то ведь должен отрабатывать по полной, когда у остальных смена закончилась. Ладно, я вам перезвоню. У меня такое ощущение, что совсем скоро уже.
— Ты, главное, хвостик свой оберегай, — стал напутствовать я трудоголичку Жеку. — Он ведь, насколько я помню, когда ему не в кайф, поджимается, бедненький. Он ведь, когда не уверен… — начал было я, но она уже повесила трубку.
— Б.Б., — сказал я Б.Бородову, — не оправдался ты вместе с твоей теорией. Народ тебя вчистую опровергает, вон, Жека меня запросто вспомнила.
Да это потому что ты неправильно опрос общественного мнения проводишь, — заспорил Илюха. — Мы ведь договаривались только тем звонить, кому ты не вмастил своим умением. Ну тем, с которыми сильная рассогласованность произошла. А то нашел кому звонить — Жеке. И вообще, старикашка, не надо тебе эксперименты проводить, потому что на деле ты хреновый экспериментатор получаешься. Субъективный слишком. Пускай вон другие тебя заменят, — и Илюха кивнул на Инфанта. — Ну-ка, Инфантище, подмени товарища у станкового пулемета. Позвони кому-нибудь, но только тому, кто не вспоминает тебя добрым словом. Кому ты в утренних, сладких, эротических снах совершенно не приходишь.
И Инфант взял трубку и тяжело задумался. Наверняка ему было из кого выбирать, вот он и перебирал кандидатуры по памяти. А перебрав, стал набирать номер громкой телефонной связи.
По номеру долго не подходили, но Инфант терпеливо ждал и дождался результата. А дождавшись, начал разговор. Но те, которые слышали Инфанта, знают, что разговор он ведет туманно. А порой — густо туманно, непроницаемо туманно, как будто ты ранним утром в низине, трава по пояс и река неподалеку.
— Ну что… — проговорил он в телефон, когда линия соединилась, а потом тяжело вздохнул. Туда же, в телефон.
Кто это? — поинтересовался женский голос в трубке, который нам с Илюхой ничего совершенно не напоминал. Вообще никаких ассоциаций. Голос был спешащий, видимо, мы его тоже от чего-то оторвали. Неужели все девушки по вечерам так озабоченно заняты? Или мы звонили только таким?
— Это я, — отозвался Инфант, но слабо отозвался, как бы не веря в удачу.
— Кто «я»? — не поняла женщина в телефоне. Видимо, ей было не до шарад с ребусами, она, очевидно, опаздывала куда-то по важным неотложным делам.
— Ну я, — уклончиво настаивал Инфант, и теперь женщина задумалась, вспоминая, по-видимому.
— Ой, Петь, это ты? — вспомнила, наконец, она, и голос у нее заметно потеплел. — Ты чего так долго не звонил, куда запропастился? — и голос потеплел еще заметнее. — А я уж волноваться стала, думаю, может, с ним чего стряслось, может, не понравилось чего? Может, он меня запрезирал? Потому что я вообще-то, Петь, совсем другая, ты не обобщай по первому-то разу. Я обычно ничего такого себе не позволяю, особенно поначалу. Я просто, Петь, как-то так сразу к тебе почувствовала, знаешь, там, внутри, как почти никогда раньше не бывало. Потому что, Петь…
Она стрекотала, а я слушал и думал: надо же, неужели Инфанта можно с кем-то перепутать? Ну у кого еще может быть такой грустный, печально дребезжащий голос? Как будто в привозном мюзикле его наняли исполнять уже приевшуюся арию «оперного фантома», но только без слов. Ну действительно, неужели где-то по городу бродит некий Петя, который звучит также причудливо, как наш Инфант? Или это «громкая телефонная связь» так безжалостно искажает?
— …Ну так что, Петь, может, заедешь все же? А? Хочешь, хоть сегодня, ведь совсем не поздно еще. А то я просто извелась вся здесь одна. Так как, Петь? Садись на свои «Жигули», ты же у меня лихой, и всего через полчаса… — тут она звучно сглотнула накопившееся в горле. Может, дыхание, а может, волнение. — А я уж постараюсь… уж не как в прошлый раз… я уж…
Но тут у Инфанта что-то не выдержало в организме, и он, несмотря на наши умоляющие взгляды, прервал поучительный женский монолог. А зря, ведь он был красноречив, он был о любовной тяге, о желании, о страсти, да и о плотности жизни в целом! Просто целая серия зарисовок у нас перед глазами замелькала.
Но и Инфанта можно было понять: ведь не о тяге к нему произносился этот монолог. И не о страсти к нему. И не о плотности его жизни. Да и звали его не Петя, а совсем наоборот — Инфант. И вообще, он в жизни и так нередко страдал от женской неразделенности, а здесь его к тому же откровенно мордой и прямо… в Петю.
— Нет, — честно, хотя и напрасно, сознался Инфант, — это не Петя. Это я, Инфант.
И он снова тяжело вздохнул.
— Кто? — переспросил голос, который сначала показался сильно ошарашенным, а потом тут же снова заспешил, не предвещая ни продолжительного, ни доброжелательного разговора.
— Инфант… — подтвердил Инфант уже совершенно обреченно.
Я взглянул на него, склонившегося над трубкой. Может, зря, подумал я, может, ни к чему этот звонок. Потому как для меня душевное благополучие моего Инфанта было куда как важнее, чем любая белобородовская теория. Потому что Инфант — не какой-нибудь Джордано Бруно, в конце концов, и не должен он гореть на огне женской инквизиции ради научных теорий. Пусть даже самых смелых и отчаянных.
Я уж хотел прекратить Инфантовы истязания, но не успел.
— Кто-кто? — не разобрался женский голос в трубке.
— Му-у-у… — не выдержав пытки, промычал в трубку Инфант. Во-первых, потому, что не знал, как по-другому о себе напомнить, а во-вторых, потому что он вообще так обычно чудил, наш Инфантик.
— Ах, так это ты… — сразу догадалась Инфантова абонентша. — Тебе чего, а то у меня рыба на сковородке подгорает. — Потом она еще задумалась, но совсем коротко. — И вообще, знаешь, — сообщила она голосом, который просто на глазах набирал силу и уверенность, — не звони мне больше, у меня и без тебя дел по горло.
— Никогда? — попытался уточнить педантичный Инфант, но не успел. Так как ответом ему раздался сначала щелчок брошенной трубки, а потом почти сразу короткие, безразличные, совсем не похожие на женский голос гудки.
Мы все замолчали, а Инфант особенно интенсивно. Чего-то, похоже, ничего у него не выходило сегодня.
— Бывает, — утешил я Инфанта. — К тому же рыба на сковородке… Серьезная вещь, куда нам против рыбы.
— Да… — покачал сочувственно головой Илюха, — не получается опрос общественного мнения. Не хочет общество опроса. Ни твоего, Розанчик, не хочет, ни твоего, Инфантище.
И мы помолчали снова.