— Ничего. Просто напомнила тебе.
Он склонил голову, и свет медальона произвел в его душе нечто такое, отчего у него тут же ходуном заходил подбородок, мягкий, как у ребенка.
Стук колес стал глуше, и, если б не взгляд дежурившего в дверях проводника, все было бы тут, как бывает ночью в обычном летнем поезде. Люди в сонной истоме, пресытившиеся солнцем и водою; единственное их желание — побыть с собою и с дремотой своей наедине.
Внезапно, безо всякого заметного повода, заговорила супруга мужчины с внешностью дипломата.
— Ты сделал ошибку, — сказала она мужу.
— Какую?
— Сам прекрасно знаешь.
— Не понимаю.
— Поживем — увидим.
— Свою фирму не подводил, налоги уплачиваю в срок. В чем состав моего преступления?
— От главного ты увиливаешь.
— Мое сомнительное происхождение? Я им не горжусь, однако и не стыжусь его.
— Но якшаться с этой самой толстухой человеку не пристало.
— Не чувствую угрызений совести.
— Трудно тебе сознаться, я вижу.
— Каюсь, виноват, — молвил он пренебрежительно.
Старший проводник повел своим зорким взглядом в их сторону, и они замолчали.
За окнами чуть забрезжило, и я вспомнил другие летние каникулы, такие долгие, и как сияние утренних зорь проникало в мой сон и будило меня. В этом году что-то стряслось. Может быть, потому, что с нами не было папы. А может — из-за неизъяснимой прелести того заброшенного места, из-за леденящего предчувствия, что отныне — недолговечно все.
Рассвет прорезался и разбудил всех. Пассажиры складывали пледы, обмениваясь быстрыми взглядами, как после скверного сна, приносящего в итоге чувство обновленного благополучия. Мама тоже встала, сняла с полки саквояж и безотчетно, словно в ответ собственным мыслям, проговорила:
— Конец каникулам.
Я спросил, приедет ли папа на вокзал.
— Сомневаюсь, — сказала мама.
Мы еще успели несколько раз встретиться взглядами друг с другом. Девушка-баронесса не сводила теперь глаз с юного калеки. Подбородок у нее слегка дрогнул. Все такая же красавица, но без прежней мягкости. Мужчина с внешностью дипломата и его жена тоже смотрели на юношу. И на мгновение между нами всеми возникла какая-то пленительная близость, словно свели знакомство. Мама достала коробку шоколада:
— Отнеси парню.
Юноша посмотрел на меня и сузил глаза:
— Уволь-ка, не нуждаюсь.
— Пожалуйста! — воскликнула мама со своего места.
— Хватит с меня преподношений.
— Но мальчик предлагает от чистого сердца, — мама кинулась мне на выручку.
— Не терплю, когда меня жалеют.
Мама взмолилась:
— Ты обижаешь мальчика, отвергая его добрые намерения!..
— Я существую не ради того, чтобы заражать людей добрыми намерениями.
Горячий стыд затопил меня.
Поезд замедлил ход, подъезжая к нашей станции. Мы пошли к выходу, но я был все еще в центре внимания пассажиров, желавших как-то смягчить обиду, нанесенную мне. Сочувственно глядела на меня и юная баронесса. На станции кроме нас никто не сошел. Окно станционного буфета было наглухо закрыто двумя ставнями. Рассеянный свет утра не мог скрыть запущенности, которая тут царила.
— Не надо сердиться на юношу, он очень болен, — вымолвила мама. — И ведь теперь он едет на третью операцию.
Мы зашагали в сторону Габсбургского бульвара. Перспектива была пуста, ни души. Город спал.
— Хохотушка эта… — вспомнила мать.
А я чувствовал, что меня преследует вагонная качка, и люди — тоже. Словно мы все еще были там, в вагоне. Среди ночного тумана, под пологом, сотканным из взглядов. Но более всего — взгляд юноши. Он неотступно меня преследовал.
2
То лето, наше общее с мамой лето, отныне уже не оставляло меня. Временами казалось, что мы еще там, и нас облекает вода, или мы несемся в глубь ночи по гладким рельсам.
Мама сняла с себя белые летние одежды, и тайна сошла с ее лица. Она деятельна, неразговорчива и в высшей степени рациональна в своих движениях. Через несколько дней будут праздновать мой день рождения, и это близкое событие сообщает ей вид практического человека.
Отец заперся в своем кабинете. Успехи и летние разъезды между Веной и Прагой превратили отца в человека усталого и рассеянного.
Мама пытается развлечь его и потчует всякими сластями. И его лицо, в моем представлении всегда непременно худое, теперь раздобрело вокруг рта. Когда мама рассказала ему про тот странный ночной экспресс, про задержку и регистрацию, отец вскипел и ополчился было на бюрократию, но добавил, что с тех пор, как сюда нахлынули восточные евреи, все пошло вкривь и вкось, словно они привезли с собою злых духов.