Но когда мы встретились, она не заводила больше об этом разговора. Мой приход она считала чем-то само собой разумеющимся. Да и я не нашел в ней никаких перемен. Ни о Хью, ни о своем посещении психиатра она не обмолвилась ни словом.
В тот вечер, взявшись за руки, мы долго бродили по городу. Я не тешил себя ложными надеждами. Это безмятежное счастье, непрочное и хрупкое, не впервые улыбалось нам: за годы нашего знакомства можно было бы, пожалуй, набрать неделю таких дней. И сейчас оно просто решило еще раз посетить нас.
Шейла была то весела, то задумчива, но так она держалась всегда. Я же больше всего боялся развеять очарование этого вечера.
Несколько дней все выглядело так, будто мы переживаем пору первой влюбленности. Я не заговаривал с Шейлой ни о ее планах, ни о моих. Если наше счастье лишь иллюзия, пусть она подольше держит нас в плену. Меня считали человеком дальновидным, но на этот раз я предпочитал иллюзию истине.
В один из таких теплых сентябрьских вечеров мы с Шейлой долго гуляли по Сент-Джеймскому парку, затем сели на скамейке у пруда, неподалеку от дворца. Вечер был чудесный — тихий и золотой. Фонари отбрасывали золотистые полосы света; их то и дело пересекали лучи фар проносившихся по Мэл автомобилей. Золотистые полосы лежали на глади пруда, и, пересекая их, утки оставляли за собою сверкающий след.
— Как красиво! — заметила Шейла.
Небо над Стрэндом было ярко освещено. Издали донесся звук волынок — то ирландские волынщики играли, выходя из казарм; по мере того как они приближались к нам, звук становился все громче, потом стал замирать.
Мы молчали, пока оркестр, маршируя по кругу, не вернулся на прежнее место. Так он сделал несколько кругов. Шейла думала о чем-то своем, а я наслаждался очаровательным вечером. Неожиданно Шейла спросила:
— Это ты его отговорил?
— Да, — ответил я.
Волынки зазвучали громче, тише, снова громче. Мы молчали. Я держал Шейлу за руку, и она не пыталась ее отнять. Мы сидели неподвижно, не поднимая глаз, не отрывая взгляда от воды. На дорожку перед нами опустилась птичка, за ней другая.
— Это упрощает дело, — сказала наконец Шейла.
— Что же это упрощает? — спросил я.
— Я ни на что больше не годна, — сказала она. — И такой останусь навсегда. Последняя карта поставлена, мне нечем продолжать игру. Я в твоем распоряжении. Можешь жениться на мне, если хочешь.
В тоне ее не было ни презрения, ни злобы, ни горечи — одна отрешенность. И все же, услышав ее слова, я обрадовался так, как обрадовался бы ее согласию, когда делал ей предложение у себя в мансарде! Я обрадовался так, словно не было этих лет страданий, словно в этот тихий вечер в парке я сделал девушке предложение и она приняла его! В то же время сердце мое наполняла жалость к Шейле.
— Ты мне нужна, — сказал я. — Больше, чем когда-либо! Но если ты можешь найти счастье с другим, ты не должна связывать свою жизнь с моей.
— Я причинила тебе много зла, — сказала Шейла. — Теперь ты отплатил мне тем же. Очевидно, мы стоим друг друга.
— Но ведь в сердце у нас было не только зло, — возразил я. — Я любил и люблю тебя. Ты безмерно обогатила мою жизнь.
— Ты причинил мне много зла! — безжалостно и в то же время беззлобно повторила Шейла; казалось, слова ее шли из самой глубины сердца. — Я могла бы быть с ним счастлива. Во всяком случае, я всегда так буду считать.
— Хочешь, я возвращу тебе его? — воскликнул я. — Я сам приведу его к тебе. Если он тебе нужен, он будет твой!
— Я запрещаю тебе это! — властно заявила она.
— Но если он тебе нужен…
— А вдруг бы выяснилось, что это не так? Тогда мне было бы еще тяжелее.
Я испустил горестный вздох и, охваченный жалостью, обнял ее. Шейла опустила голову мне на плечо. Снова громче зазвучали волынки — оркестр приближался. По пруду прошла рябь, и отражения в воде заколыхались. Мне казалось, что Шейла плачет. Но когда она вскоре взглянула на меня, глаза ее были сухи. Более того, на лице ее играла ироническая усмешка.
— Нет, никуда нам друг от друга не уйти, — сказала она. — Так, видимо, и должно быть. — Она пристально посмотрела на меня. — Я знаю, что это бесполезно, и все же я должна тебя предупредить. Тебе нужна жена, которая любила бы тебя и заботилась бы о тебе. Которая была бы тебе помощницей. А я ни на что не способна.
— Я знаю.
— Я постараюсь быть тебе преданной женой, — продолжала Шейла. — Это все, что я могу обещать. Но и эту роль я вряд ли сумею сыграть хорошо.
Мимо нас, обнявшись, медленно прошла парочка. Когда влюбленные исчезли, я задумчиво посмотрел на отблески огней на воде, потом — в глаза Шейлы.
— Все это мне известно, — сказал я. — Я женюсь на тебе, потому что не могу иначе.
— Хорошо.
— А почему ты выходишь за меня замуж?
Я ждал страшного ответа: потому что мы причинили друг другу непоправимое зло; потому что, превратив любовь во взаимное орудие пытки, мы не способны полюбить никого другого. Но Шейла только сказала:
— Просто потому, что у меня нет теперь сил жить одной.
ЧАСТЬ 7
РЕШЕНИЕ
Глава 45
ОСЕННИЙ РАССВЕТ
Я проснулся очень рано и лежал, прислушиваясь к дыханию спящей Шейлы. Какое счастье, что она наконец заснула. Не одну ночь после нашей свадьбы я провел без сна, не находя себе покоя от сознания, что Шейла лежит рядом, на соседней кровати, тоже не смыкая глаз, уставясь в темноту. Так было и несколько часов назад — вернее, даже хуже, чем всегда, ибо вечером, в конце званого обеда, который мы устроили для Гетлифов, Шейла потеряла самообладание.
Из-под штор пробивался бледный свет занимающегося дня. Я лишь смутно различал очертания вещей, стоящих в комнате. Прошел почти год с тех пор, как, поженившись, мы сняли эту квартиру на Мекленбург-сквере. Я лишь смутно различал очертания вещей, стоящих в комнате, кровать Шейлы, ее тело под одеялом. Я думал о ней с нежностью, с привычной нежностью и жалостью и одновременно с раздражением, — да, с раздражением оттого, что я всегда вынужден думать только о ней, что заботы о ней поглощают все мое внимание, что через несколько часов я пойду в суд усталый и разбитый, после того как всю ночь пытался успокоить ее.
В свое время я полагал, что в состоянии представить себе, как будет протекать наша жизнь. Но никому не дано заранее представить себе свою жизнь, час за часом, день за днем. Я знал, что Шейлу пугают многолюдные собрания, и готов был пожертвовать большинством из них. Мне легко было отказаться от светских приемов. Но после свадьбы выяснилось, что наша жизнь требует от меня неисчерпаемого запаса терпения и нежности. Шейла так мучилась, что с каждым разом мне все труднее было звать ее на какой-либо прием. То, что она отгораживала меня от общества, где я любил бывать, не имело большого значения. Но она лишала меня возможности посещать «нужные» обеды, а это не могло не отразиться на моем профессиональном успехе. Выяснилось и другое. Общение с людьми не прибавляло Шейле уверенности, а наоборот. Теперь же, после нашей свадьбы, она и вовсе решила, что не способна совладать с собой.
Я часто думал, что, возможно, ей удалось бы излечиться от своего недуга, если бы она узнала физическую любовь во всей ее полноте. С моей любовью она порой мирилась: она не испытывала наслаждения, но случалось — так уж непостижимы капризы плоти! — любовные утехи забавляли ее, доставляли ей удовольствие, и такие минуты особенно сближали нас. Я старался гнать прочь мысль о том, что моя семейная жизнь не удалась, старался заставить умолкнуть голос совести, говорил себе, что даже брамины не так всеведущи, как они воображают. Половая жизнь бесконечно разнообразна. Сколько людей вкушают радости плоти путями, которые для других показались бы пародией на любовь! Я старался рассуждать хладнокровно, убеждая себя, что те, кто пишет на эти темы, сами, очевидно, мало знакомы с жизнью. Но подобные доводы не слишком успокаивали меня, когда Шейла бывала взвинчена и не позволяла к себе прикоснуться.