— Он все равно умрет, — с грустью в голосе сказал отец Эрэтэнэра. — Так пусть лучше у нас, дома.
— Но врач настаивает, чтобы отправить его в район. Там хорошая больница, его вылечат.
— Отпусти Эрэтэнэра. Мы взяли для него с собой хорошую теплую одежду. Отпусти.
— Забирайте. Только сделайте это, когда стемнеет и дети будут спать. И сразу же уезжайте, чтобы никто не видел.
Они увезли сына к себе в Сешан, а врач обвинила меня, что я потакаю старым суевериям, не верю в медицину, и написала жалобу в райком партии. Мне объявили выговор. Это было в 1954 году.
— А дальше что? — заинтересовался Гриша.
— А дальше… Год назад, в 1957 году, я проверял школы и проехал на собаках от Ванкарема до Увэлена, а в Сешане поднимаюсь на горку, на склоне которой расположился небольшой поселочек, подхожу к столпившимся у школы чукчам. И вдруг слышу:
— Здравствуйте, Владимир Станиславович!
Я не поверил своим глазам:
— Эрэтэнэр, это ты? Живой!
— Как видите, живой, — смущенно улыбался он.
— Он вчера белого медведя убил и один приволок его, — сказал кто-то из толпы.
— Здорово! — удивлялся я. — А как сейчас у тебя с легкими?
— Хорошо, летом был в Энурмино. Через рентген смотрели. Врачи сказали, что я совершенно здоров. Только на легких какие-то рубцы остались.
Потом отец Эрэтэнэра все рассказал. Они сами не верили, что сын выживет. Привезли его почти без сознания. В пологе положили на теплые мягкие шкуры головой к выходу. Входную шкуру приподымали, чтобы мальчик все время дышал свежим морозным воздухом. Потом стали выносить на улицу. Кормили жирным моржовым, нерпичьим, лахтачьим мясом, заставляли много есть жиру с листочками чевальгина — полярной ивы и юнэв — радиолы. Постепенно ему становилось лучше. Перестал кашлять кровью. Когда смог ходить, заставляли сидеть около яранги и уводили в полог, когда надо было ложиться спать. Вот так и вылечили его…
— Со мной так же было, только я не так сильно болел, как ваш ученик, — добавил Гриша. — Конечно, мясная пища, жир — это главные лекарства. Ох! Как мы тосковали в Биробиджане по настоящему мясу! — вздохнул он. — Все же говядина не то, а свинину и сейчас не могу есть. Вот бываю иногда в поселке, с удовольствием ем русскую еду, она нравится мне, но сытым по-настоящему себя не чувствую, — признался Гриша.
— Я редко ругаюсь. Однако в Увэлене, после встречи с Эрэтэнэром, я не сдержался и поругался с директором школы и заведующим интернатом. Видите ли, нерпичье, моржовое мясо плохо пахнет! Антисанитария! Все консервы и консервы да разные кашки! Все же я заставил их готовить чукотскую еду, а в столовой поставили трехведерный бачок с чисто вытопленным нерпичьим жиром. Этого бачка не хватало на неделю. Ребятишки утром, перед обедом и даже вечером наливали по полной кружке жиру и смаковали его с хлебом и мясом. Меня, например, тошнит от него, даже в детстве я не мог пить рыбий жир. А тут целыми кружками проглатывают!
— Вы правильно сделали, — сказал Гриша, привстал и подкинул дровишек в печку.
Вскоре печка раскалилась докрасна, и в палатке стало жарко. Инспектор блаженствовал. Он остался в нижнем белье, прогревая тело.
— Грейтесь, дров хватит. Можно даже в одних трусах остаться.
— Гриша! — перевел разговор инспектор на другую тему. Ты читаешь книги на чукотском языке? Ты же грамотный.
— Нет, что-то непонятно и трудно читать.
— А ты на каком языке начинал учиться?
— Сначала немного на чукотском, а потом нас стали учить только на русском языке и чукотских книг не читали.
— А ну-ка попробуй! — инспектор достал еще одну книгу Мамина-Сибиряка.
Гриша полистал страницы, поинтересовался рисунками и прочитал название: «Пынылтэлтэ».
— А что значит это слово?
— Как что?! — удивился инспектор, — «Рассказы». Ты не так читаешь. Слушай внимательно. — И инспектор прочитал: «Пыныльтельте». — Смотри, хотя буквы и одинаковые, такие же как в русском языке, но читаются они по-другому. В русском языке звук «л» бывает и мягким и твердым, а в чукотском языке эта «л» всегда мягкая «ль» и произносится глухо, как бы с шипением. Также чукотское «э» мы не читаем так, как в русских словах «эхо», «этот», а читаем как простое «е». Например, надо читать не «нэмэ», а «неме». Понял, в чем дело?