Раздалось невнятное хлюпанье. Я огляделась и ничего интересного не заметила. А заметила я, как Деде Султан потягивается в кресле и зевает так, что того и жди челюсть из сустава выскочит. Может, я слишком обильно полила ирис?
Я подошла к окну и увидела, как вдоль по улице спешит профессор, прикрываясь большим зонтом. Он был похож на Летающего Роберта.[7] Вот бы я не удивилась, если бы очередной порыв сдул тощего Унумганга с земли! Но у того ветра, что пригнал его, похоже, имелись иные планы.
Я открыла дверь. Вместе с профессором без всякого приглашения ко мне ввалился неудержимый поток сырого воздуха, словно сквозняк только и ловил момент, чтобы ворваться и разметать по кухне рулонные листы и газетные клочья.
Профессор в три прыжка достиг стола и вцепился обеими руками, но не в обрывки газеты 1934 года, отслужившие свое как упаковка, которые на месте историка культуры я сочла бы чрезвычайно интересными, а в желтоватые слежавшиеся страницы. Лицо Унумганга выражало такой триумф, что мне сразу стало ясно: марш-бросок не случаен.
— Ну-у-у! — выдохнула я, вложив в протяжное восклицание все свои подозрения. — Какое разочарование! Слухи о моей находке, полагаю, разлетелись в кругу посвященных со скоростью света, и каждый теперь жаждет собственными глазами… И на тебе!..
— Что «на тебе»? — Профессор послал брови к тому месту, где начиналась шевелюра.
— Пустые листы!
Пусть моя улыбочка и была ехидной, но ответную ухмылку профессора иначе как глумливой я бы не назвала.
— Дорогая моя! Может, вы и умеете писать, но ничего не смыслите в шрифте!
Теперь наступила моя очередь вздернуть брови, хотя столь сильно удивляться, держа чайник с кипятком, опасно.
— Это был лишь вопрос времени. Ваша случайная находка объявилась бы рано или поздно. Впрочем, случайность тут лишь то, что она попала в руки ничего не подозревающей дамочке. Позвольте вам напомнить, я задолго до этого дня говорил: подобная переписка существует и она обнаружится именно в наших краях.
Переписка? Я опустила на стол посудину с кипятком, вытащила ситечко-шарик из заварочного чайника, расставила чашки. Унумганг достал из кармана пиджака зажигалку, щелкнул и подержал над пламенем лист из свертка. Он заядлый курильщик, думаю, это немаловажная причина для того, чтобы расстаться с Америкой, прожив там шестьдесят лет. А на бумаге тем временем показались символы и значки…
— «Тысяча роз»! — осенило меня.
Но профессор был куда сдержаннее меня:
— Лишь когда шрифт проявится полностью, начнется настоящая работа!
— Надеюсь, с чтением не возникнет проблем, — лихо предположила я. — По-моему, здесь тридцать две страницы, не больше…
— Верная оценка! Но речь идет о том, удастся ли их расшифровать.
Я прочла предложение, проступившее под воздействием огня:
— «О нежнейший из братьев, мой живой свет, тот, кому ведомы тайны, расскажешь ли…»
Унумганг посмотрел на меня взглядом, полным сочувствия:
— Дорогая моя, неужели вы всерьез полагаете, что столь значительный документ был послан в мир открытым текстом? Поэты XX века отнюдь не первыми потеряли доверие к словам. С тех пор как четкие формулировки стали принадлежностью закона, который по определению призван беспощадно подавлять все мало-мальски свободное и живое, мыслящий человек недоверчиво относится к слову написанному и читает между строк.
Я плохо поняла, о чем он. Должно быть, это отразилось у меня на лице, потому что профессор снизошел до объяснения.
— Из чего состоят предложения? — спросил он, как спрашивают ребенка о цвете кубиков.
— Из слов, — не обманула я профессорского ожидания.
— А из чего состоят слова?
Я налила чай.
— Из букв. — Я указала на печенье.
Профессор согласно кивнул и взял одно.
— В том-то и суть.
Он потянулся за вторым печеньем, но не положил его в рот, а принялся размахивать им в такт рассуждениям о том, что у каждой буквы есть числовое значение, так же как в теологии и философии через числа выражаются разные понятия.
— Чтобы познать значение в значении, то есть скрытый смысл, неплохо бы нам привлечь математика.
Я сглотнула, хотя во рту ничего не было.
— Короче говоря, речь идет о самой примитивной ступени каббалы, тайного учения, которое опирается на нумерологическую структуру языка.
Итак, он вроде все сказал, и я могла спокойно попить чайку. Не тут-то было. Профессор опять завелся и стал растолковывать мне суть сефирота, числового значения, 22 букв еврейского алфавита, 26 букв — немецкого, 28 — арабского и 32 — персидского, погружаясь глубже и глубже в историю письменности.