— Он сказал: «Скажите мадам Катрин, что белая лошадь совсем близко от меня и завтра я надеюсь ее догнать».
— И это все?
— Да, это все… Я хочу сказать, он больше ничего не поручал мне. Но произошло следующее: утром мы расстались. Он должен был идти туда, откуда я возвращался, а я направлялся в Ронсево, и с дороги, по которой я поднимался, я долго мог видеть вашего друга, почтенная дама. Он медленно шел рядом со своей лошадью. И вот в момент, когда он должен был скрыться из виду, разразилась драма. Надо сказать, что те края населены грубым и диким народом, а бандиты там кишмя кишат. Они не напали на меня, без сомнения, потому, что посчитали слишком ничтожной добычей. Но ваш друг был хорошо одет и имел лошадь… Издалека я увидел, как они появились из-за скалы и набросились на него, как осы на сладкое. Я видел, как он упал под их ударами, и потом, пока один уводил лошадь, а другой уносил вещи, три человека раздели его и бросили со склона, один вид которого приводил в ужас… Он наверняка был мертв или погиб при падении. Но я не могу с уверенностью подтвердить это.
— И вы не вернулись назад? — возмутился Сатурнен. — Вы не пожелали узнать, действительно ли мертв тот, кто пришел вам на помощь?
Менестрель покачал головой и бессильно развел руками.
— Бандиты должны были прятаться где-то рядом и наверняка поджидать других путников… Что могу сделать я, слабый и одинокий, против этих дикарей? К тому же обрыв был таким пугающим. Как можно было спуститься вниз? Дама, — обратился он к Катрин с умоляющим видом, — прошу вас, поверьте, если бы было можно хоть что-нибудь сделать, чтобы помочь вашему другу или слуге, я не знаю, я сделал бы это даже с риском для жизни. Гвидо Чигала не трус… поверьте мне.
— Я верю вам, сир менестрель, я верю, — устало сказала Катрин. — Вы не могли ничего сделать, я это поняла… Простите меня, если я на ваших глазах так откровенно выражаю свое горе. Видите ли, Готье был моим слугой, но его жизнь для меня дороже жизни самого близкого друга, и мысль о том, что его нет больше в живых…
От волнения она смолкла. Слезы навернулись ей на глаза, а спазмы в горле не давали произнести ни одного слова. Быстро выйдя из зала, она поспешила в свою комнату и, рыдая, упала на кровать. На этот раз все было кончено. Она потеряла все: со смертью Готье рассеялись последние надежды разыскать Арно. Исцелился ли он или нет, все равно, откуда ему знать, что она верна ему и любовь ее стала еще сильнее. Он исчез для нее навсегда, словно был накрыт надгробной плитой. Жизнь нанесла Катрин последний удар.
Она проплакала долго и не заметила, что пришла Сара и стоит молча рядом, не в силах чем-нибудь помочь.
— А может быть, менестрель не разглядел, — решилась все же она, — может быть, Готье не погиб?
— Как же он мог избежать смерти? — воскликнула она. — Если он не умер сразу, то вряд ли смог выжить потом.
Воцарилась тишина. Из большого зала доносились приглушенные аккорды виолы. Донасьена, Сатурнен и другие слуги попросили бродячего певца спеть им, ведь в течение многих месяцев они были лишены возможности позволить себе немного развлечения…
Мелодичный голос флорентинца долетел до несчастной женщины. Гвидо исполнял старинную балладу о любви рыцаря Тристана и королевы Изольды: «Изольда! Смерть моя и жизнь в тебе единой ужились…»
Катрин задыхалась от рыданий. Ей казалось, что в этой грустной песне звучал и голос Арно, нашептывавшего на ухо: «Катрин… Катрин, моя милая…»
Скорбь, пронзившая ее, вырвала стон из души, и ей пришлось крепко сжать зубы, чтобы сдержать его. Она закрыла глаза, переплела пальцы рук и крепко их сжала, пытаясь овладеть собой. Открыв глаза, Катрин решительно посмотрела на Сару.
— Сара, я уезжаю. Коли Готье мертв, я должна сама разыскать моего супруга.
— Ты хочешь искать его? Но где?
— Там, куда он наверняка добрался: в Компостеле галисийском. Не может быть, чтобы я не узнала, что с ним стало. По дороге я постараюсь разыскать тело несчастного Готье и хотя бы достойно похоронить его.
— Дорога очень опасна, и как ты сумеешь пройти там, где не удалось пробиться даже Готье?
— Святой день Пасхи уже недалек. По традиции в этот день группа паломников отправляется из Пюи-ан-Велэ к могиле святого Якова. Я пойду с ними, так будет менее опасно, я буду не одна.
— А как же я? Я что, не пойду с тобой? Катрин покачала головой. Она встала, положила руки на плечи старой подруги и ласково посмотрела ей в глаза.
— Нет, Сара. На этот раз я отправляюсь одна… Впервые… Действительно впервые, потому что наше возвращение из Шинона не следует принимать во внимание. Я пойду одна, без тебя. Я хочу, чтобы ты занялась Мишелем. Только тебе я могу доверить моего сына. Я знаю, что с тобой он будет счастлив, окружен заботой и вниманием, так же как при мне. И ты расскажешь ему обо мне и его отце, если Богу будет угодно и я не вернусь…
— Замолчи! Я запрещаю тебе говорить подобные вещи. И она расплакалась. Расстроенная Катрин горячо обняла ее:
— Никто еще не умирал от того, что думал о своем будущем, моя добрая Сара. Если я не вернусь, ты пошлешь письма Ксантраю и Бернару д'Арманьяку с просьбой взять опеку над последним из Монсальви и позаботиться о его будущем. Но я надеюсь вернуться.
— Хорошо. Предположим так: я остаюсь, а ты уезжаешь. Но как ты уедешь из Монсальви? Думаешь, аббат позволит тебе уйти сейчас, если не позволил в сентябре?
— Он этого знать не будет. Уже давно я приняла решение идти в Пюи и пожертвовать Святой Деве проклятый бриллиант, который по-прежнему находится у меня. Мне надо расстаться с ним… любой ценой, и чем скорее, тем лучше. Видишь, какие несчастья навалились на меня. Аббату известно, что я очень хочу исполнить свою волю. Он отпустит меня. Пасхальные праздники подходят для этого случая. А ты, Сара, готова выполнить мою просьбу?
— Я тебе никогда не отказывала. Коль нет другого выхода… Богу только известно, чего мне это стоит.
В открытую дверь доносились звуки песни Гвидо Чигала. Он пел песню о трубадуре Арно Даниэле, и ее слова просто поразили замолчавших женщин:
Золото станет железом, Мир превратится в тлен, Но Арно никогда не разлюбит Деву, ваявшую сердце в плен.