Сергей Магомет
Пора услад
Сергей Магомет — москвич, автор романов «Ком» (1990) и «План» (1992), получивших читательское признание.
Область видения писателя — вне пошлости и обыденности. Он умеет извлекать из окружающей нас жизни те островки бытия, на которых его герои вопреки торжествующему хамству живут и поэтому мыслят.
Из какофонии звуков рождается мелодия, с жизни спадает пелена, и герой начинает различать черты образа той абсолютной картины, к которой его ведет то ли бомж, то ли сумасшедший, то ли опустившийся художник. А арбатская проститутка, хотя и одна из «услад», но явственно выражает вселенскую тоску по Женщине.
Поэтому «московское время» начинается для автора не с «шестого сигнала», а с той точки пространства, из которой рождаются образы, растекающиеся по старым и новым улицам, из того ирреального мира, который, принимая в себя все новое, возвращает ему лик жизни — парадоксальной по своей сути — поры услад и горького похмелья.
ГУЯЙРГУЕРМ
Бабочка-дракон выделилась из необъятного, глянцевитого ночного мрака, вплыла через настежь распахнутое окно в апартаменты сорок седьмого этажа одной из знаменитых псевдоготических высоток, напоминающих властительных имперских орлов, нежно овеваемая благовонными дымными струйками, пересекла освещенное пространство над головами собеседников и партнеров, блудниц и юных флейтисток и, вылетев в противоположное окно, снова слилась с мраком.
Серебробородый улыбался мне как всегда благостно и приветливо. Широкоскулое, мордовское молодое лицо с живыми глазами, обрить бороду — открылся бы румянец. Ясный облик праведника. Он скромно сообщал, что не однажды был зван иконописцами для позирования. Он гордился портретным сходством с чередой страстотерпцев-предшественников, к коим себя причислял… Что касается меня, то я никогда не верил ни единому его слову, не говоря о том, чтобы верить в истинность и истовость его религиозных чувств, а с тех пор, как моя жена вдруг ушла к нему, бросил и попытки уличить его в фарисействе. Впрочем, он и прежде легко сминал мою логику, отвечая с ласковым укором:
— Так ведь вы же неверующий…
— Я вовсе не говорю, что я не верю, — вовлекался я в вынужденные объяснения. — Скажем так: я не знаю, что такое Бог, не имею никаких сведений, не вижу, что…
— Господи, да только незрячий!.. — тут же восклицал он, имея в виду чудо природы и человека, и неторопливо, троекратно крестился.
Теперь мы пировали в шумной компании вокруг ночного стола, величиной с небольшую площадь, и разномастные бутылки, графины, блюда, салатницы и соусники совершали непрерывный променад вокруг хрустальной, армированной мельхиором бадьи с сонмом свежесрезанных голубых ирисов.
Я легонько перекатывал вино в бокале и наблюдал, как оно льнет к тонкой стеклянной стенке. Я не следил за нитью общего разговора, а с грустью поглядывал на жену, которая заботливо меняла вышитые салфетки под серебряной бородой, и очнулся только тогда, когда непосредственно ко мне было обращено следующее суждение:
— Вы, я уверен, все же весьма бы хотели уверовать в Господа Бога нашего…
Это было произнесено серебробородым значительно, но с коротким и тихим наклоном головы, как бы с сопереживанием моей неутоленной жажде веры.
Я не стал возражать, несмотря на его всегдашнюю самонадеянность и непоколебимую уверенность в своей уникальной способности читать в моей душе самое сокровенное, несмотря также на то, что на лицах всей компании было написано сочувствие, несмотря даже на то, что моя жена вдруг взглянула на меня с давно не случавшимися нежностью и материнской любовью.
Я лишь сказал «ну-ну», встал из-за стола и, немного пройдясь по комнате, опустился на пышную тахту, убранную шелковыми подушками, между юной флейтисткой и спелой блудницей, встретивших меня дружескими, понимающими улыбками и взволнованными вздохами. Блудница изящно расстегнула на себе блузку и пригласила устроиться щекой на ее горячо трепещущей и на глазах увеличивающейся груди, а флейтистка уютно обхватила мою ногу, словно куклу, и потянула зубками ремень из пряжки.
Сквозь тихую, кружевную музыку до меня доносились неторопливые и благодушные пояснения серебробородого:
— Да, без сомнения, он очень хотел бы уверовать в Господа Бога нашего Иисуса Христа, но он не обычный человек, как, например, мы с вами, которым просто достаточно услышать голос Господа в сердце своем и покориться ему. Он тот несчастный тип, которому непременно подавай доказательства, который не внимает чистому и высокому зову. Но в отличие от евангельского Фомы ему и доказательства было бы недостаточно. Чтобы самому себе представить истинность своей веры, ему самому нужно совершить нечто чрезвычайное, что позволило бы ему убедиться, что он перешагнул через самое немыслимое, через все барьеры рационального и реального. Иначе говоря, без акта самопожертвования он действительно не воодушевится истинной верой. Без этого какой-то самый крохотный кусочек его души всегда будет оставаться мертвым, без этого над ним будет довлеть непреодолимый запрет на Спасение…