Она так рассказывала, как будто сама была свидетельницей, и я тоже словно своими глазами это увидел.
Странное чувство нахлынуло на меня. Такая тяжесть упала на сердце, что показалось, я должен немедленно ей открыться, повиниться. Эта симпатичная, несчастная женщина сможет, конечно, понять и простить нас с Татьяной. Но я, слава богу, сдержался. Она же, словно почувствовав что-то, как-то особенно пытливо всматривалась в меня. Потом сказала:
— Вы знаете, а ведь Петечка стихи писал.
— В самом деле?
— Да. И у него в кармане оказались стихи.
Она протянула мне листок, и я прочел строчки, написанные тяжелым, как бы вдавленным в плоскость листа почерком. А прочитав, попрощался и ушел, повторяя про себя:
Его действительно уложило так ровненько, словно он был в целости и сохранности. Только из ушей и ноздрей выступила густая и темная, застывшая быстро, как сургуч, кровь. И мертвый он был подобен… подобен… запечатанной жалобе, запечатанной и отправленной в никуда, которую уже никто не сможет прочесть… Ну, а Тот, Кто, может быть, все-таки прочтет, посочувствует ему, пожалуй, и уж, конечно, взыщет не с него.
ШЕПНИТЕ МНЕ ИМЯ СЕСТРЫ
Солнце, расплюснутое собственной тяжестью в небесной тверди, сияло и слоилось сиянием преизбыточным, отливая то чистейшим золотом, то медяной прозеленью, то резким багрянцем, и вся, впервые открывающаяся взору местность, пропитанная текучим солнечным теплом, была прекрасна, не наглядеться.
Крепкий и чистый еловый лес то наступал, то отступал, маня в загадочное пространство, расклиненное кустами орешника и черемухи, с жесткими пучками цветущего репейника в легкой, высокой траве.
Я находился среди незнакомых, но, впрочем, абсолютно мне безразличных мужчин и женщин, вольготно рассеявшихся по ближайшим пригоркам и полянам, и так же, как и они, гулял и с наслаждением разглядывал изощренно-роскошные картины природы, ловя ноздрями сумбур диких запахов папоротника, крапивы, чертополоха, бузины и хвои. Шелковистые ручьи в ладонь шириной бежали от ключевых источников, увенчанных коронами серебристой, упругой осоки, до которой нельзя было коснуться без риска глубокого пореза. В карликовых родниковых озерцах, в услащенной ископаемой воде пасся доверчивый малек. На рукава моей рубашки садились шмели размером с сосновую шишку, золотистые медовые мухи и горбатые стрекозы с хрусткими крыльями.
Сквозь обвислые заросли ивы высветилась большая вода — тенистая речная заводь с поверхностью, иссеченной сложными линиями, — отражением извилистых гряд придонных водорослей.
По противоположному, полузатопленному берегу тянулся сумрачный и далеко просматривающийся вглубь борок низкорослых и неповторимых в своей уродливости сосен с коленчатыми, темными стволами и затейливо вывернутыми ветвями, в верхней их части кожистыми и нежно-кремовыми, почти телесно-розовыми.
Вместе со всеми я повернул вдоль этой реки и шел все дальше и дальше, испытывая жадное нетерпение налюбоваться новыми видами, которые менялись непрестанно и как бы обещали впереди еще более увлекательные впечатления.
Водная гладь по левую руку от меня быстро ширилась; бесплотная, до стерильного скрипа идеальная небесная синь мешалась в ней с мириадами солнечных бликов. По берегу стали попадаться плоские и подточенные, как слоеные коржи, каменные глыбы.
Между тем подошвами и всем телом я начал ощущать, что наш путь явственно и неуклонно поднимается в гору, но преодолевал эту нарастающую крутизну с физическим удовольствием и даже азартом, — то же самое, мне казалось, должны были испытывать и другие. Кроме того, какое-то время приходилось смотреть только себе под ноги, чтобы выбирать более удобную дорогу, и поэтому, когда я вновь поднял глаза и осмотрелся, то обнаружил себя взбирающимся по крутому склону с необычно искаженным профилем.