Вот до чего я дошел… Все во мне было устремлено на некую незнакомую молоденькую шлюшку, в которой всего примечательного и было, что ее бездонно порочная повадка, ощущаемая, словно самочий дух секреций, источаемый каждой ее порой, но именно в ее объятиях мне грезилось найти себе успокоение и счастье. Между прочим, у нее в руках частенько бывал букет отличных цветов, и я недоумевал: зачем, откуда? Не клиенты же ей их, в самом деле, перед случкой преподносят. А может, и клиенты… Но я за ней не следил, упаси боже. Я просто разок взглядывал на нее при встрече, в то время как она отиралась среди самодовольных спекулянтишек, фирмачей и уличных торговцев, даже стесняясь привлечь ее внимание одним откровенным взглядом, и сразу же отваливал, мрачный, как сыч, и задыхающийся от одиночества.
Меня уже измотали запущенные болезни, которые я пока что кое-как усмирял таблетками и пилюлями. По утрам я долго не мог подняться от слабости, а ночами изнывал от бессонницы, без конца размешивая одну и ту же баланду мыслей о своих неудачах, бывших женах и женщинах, разводах, детях и безденежье. Я соскучился и выдохся также от перепробованных занятий литературой и живописью, ни в одном из которых мне не удалось снискать заработка или успеха. Я то искал Форму и терял Содержание, то, наоборот, находил Содержание, но терял Форму, а потом я потерял и то и другое, погрузившись в совершенную беспросветность, где не помогали ни молитва, ни богохульство. Единственным сохранившимся развлечением было ведение дневников, перенасыщенных всяческой патологией, да еще я время от времени тупо пролистывал одни и те же несколько когда-то обожаемых книг.
Итак, мои последние светлые чаяния идеальной любви, женщины, счастья догорали бесславно, обращенные на уличную проститутку. Однако сегодня я двигался по Арбату увереннее обычного, так как намеревался свести наконец с ней знакомство. На эти цели судьба неожиданно подбросила мне некоторую сумму денег. Конечно, даже если сжечь их в одну секунду, то обжечься-то все равно не удастся, но я надеялся, что ради мимолетного знакомства моя прелестница ими по крайней мере не побрезгует.
Я смиренно поглядывал на горячечно веселый и химически свежий молодой народец, с идиотизмом ликующий на своем жлобском празднике и напряженно вибрирующий на баксы и фунты, словно железные опилки при зове магнита. Курчавые и самодовольные чертенята заметно выделялись на фоне уныло-обалделых горожан и приезжих и обособленно бурлили на арбатских мостовых, чтобы завтра, быть может, уже бурлить, перебравшись куда-то в иные края.
Опостылевшая суета перестроечных лет усугубляла все мои личные неудачи и не то чтобы раздражала, но вгоняла в еще более мрачное расположение духа. Отвратительно и утомительно было присутствовать при этом повальном коммерческом скотоложстве и терпеливо дожидаться, пока, словно пораженные энцефалитом, худые и тучные стада всевозможных дельцов, менял и барышников сначала вытопчут вдоль и поперек все города и веси, а потом падут или начнут пожирать друг друга при скудном освещении звезды Полынь.
Я задержался на углу Театра Вахтангова, где оголодавшие вундеркинды из Гнесинского училища квартетом выпиливали Генделя, как что-то родное и исконное, классически собирая мелочь и бумажки в скрипичный футляр, а какой-то военный с погонами капитана, в дымину пьяный, сосредоточенно и серьезно внимал им, вытянувшись по стойке смирно, по-гусарски с форменной фуражкой на приподнятом, согнутом локте, и у него сзади из-под кителя почему-то интимно свешивались спущенные до самых коленей белые, эластичные подтяжки… И вся публика смотрела, конечно, не на квартет, а на серьезного капитана с приспущенными штанами, и по завершении пьесы ему достались все симпатии, аплодисменты и даже очередные мелочь и бумажки, посыпавшиеся к его офицерским бутсам, а он только непонимающе похлопал белесыми глазами и, накинув фуражечку на пшеничную маковку, зашагал к Смоленской площади… Я почти с умилением посмотрел ему вслед, как на товарища по несчастью, как на друга и брата. Даже эполеты, брат Денис, не оберегли нас от порчи, пронизавшей мир.