В следующее мгновение знакомый птичий трепет и даже почти болезненный озноб хлынули в мою грудь — ожидаемые и неожиданные, — то ли напасть благодати, то ли благодать напасти. Я наконец отыскал, заметил ее, мою белокурую путанистую Гретхен, беззаботно покуривавшую, присевши на каменный уступ фасада в окружении фольклорно пестрых лотков с матрешками, балалайками и самоварами.
На этот раз я не собирался терять времени, а, — напротив, намеревался как можно скорее затащить ее в свою берлогу, чтобы со всем своим трепетом познать всемерно и всячески. Однако я вдруг остановился в глубокой задумчивости, рассеянно глядя на нее… Нет, я не превратился снова в застенчивого юношу, и меня не сковывала робость от неуверенности в своем скромном сексапиле; я не устрашился также ни гонококков, ни спирохет, ни трихомонад, ни даже проклятого СПИДа… Она вообще была ни при чем. Я просто осознал, что именно сейчас, вероятно, вступаю на свой «файнл кат», на свой последний отрезок, за которым меня уже действительно ожидает надежнейшее успокоение. Тихая жуть сладко впилась в сердце, словно оттискивая тавро, и быстро отлетела, а я все стоял в нерешительности перед этим своим последним отрезком и, собираясь с духом, достал и пересчитал, ради передышки, сложенные пополам купюры, словно собирался немедленно оплатить ее услуги. Что ж, на все божья воля, сказал я себе, и, сунув деньги в карман, уже хотел устремиться вперед, как кто-то осторожно потянул меня за рукав.
— Послушайте, — услышал я. — Разрешите пару слов… Извините, что прямо так к вам обращаюсь… Это просто совет постороннего…
Я повернул голову и увидел, что ко мне обращается, да еще норовит взять поглубже под руку, какая-то подозрительная личность, которую можно было принять за бродягу, сумасшедшего или педераста. Он заглядывал мне в глаза с одновременным сочетанием льстивой искательности и взвинченной бесцеремонности. Первым моим побуждением было с отвращением его оттолкнуть или даже ударить, однако обходительная, вежливая и даже как бы архаичная речь заставила меня лишь высвободить руку и вопросительно поднять брови.
— Я, пожалуй, абсолютно бестактно вмешиваюсь в ваши дела, не имея никакого на то права, — говорил он торопливо, — но, может быть, вы соблаговолите выслушать человека, который по крайней мере много старше вас и желает вам добра…
Я сумрачно кивнул, поглядывая на проститутку, которая затягивалась сигаретой и лениво поглаживала ладонью плоский живот.
— Нет! Не нужно! Вам никогда не нужно платить за это денег! — вдруг сказал он возбужденно.
— Что-что? — удивился я.
Он отступил на один шаг, как бы внимательно всматриваясь в меня, а потом, не то спрашивая, не то утверждая, многозначительно произнес:
— Ведь вы поэт, прозаик, художник, музыкант?..
Напоминание об этом содержало для меня мало приятного.
— Ну, допустим, — осторожно согласился я.
— Конечно! — воскликнул он, еще больше возбуждаясь. — Это видно! Я сам художник и, поверьте, могу вас понять!
— Вы художник? — рассеянно спросил я.
— Я лучший художник! — с неожиданным достоинством заявил он. — Среди всех умерших, ныне здравствующих и даже будущих — я лучший!
— Верю, — кивнул я и, отвернувшись от него, сделал движение в сторону моей незнакомки.
— Погодите, — взмолился он, снова заступая мне путь, — не предлагайте ей денег!
— Да почему нет, собственно говоря? — нетерпеливо осведомился я.
— Да потому, — горячо зашептал он, — что они должны почитать за счастье уже просто принадлежать вам! И не только должны, а так и есть на самом деле… Вот эта, например, стоит ей только узнать, кто вы такой, затрепещет от сильнейшей страсти и изойдет в экстазе от одного вашего благосклонного взгляда, и предстанет пред вами в таком неистовстве и блеске своего ремесла, как ни перед одним из щедрейших клиентов! Вы понимаете меня? Деньги только все испортят!