А между тем окна облюбованного нами заведения глядели прямо на площадь, где странная толпа облепила подножие Железного Феликса, ажитированно галдела, пачкала краской тумбу постамента, а через некоторое время подрулил мощный иностранный автокран и, накинув на железную шею петлю стального троса, превратился в заурядную виселицу. Толпа победно засвистела и заулюлюкала, а Железный Феликс закачался в воздухе, не вынимая рук из карманов своей революционной шинели, и, самоуглубленный, как монах и неукротимый, как гладиатор, лишь щурился из-под козырька на низвергавшую его издерганную публику, как бы интересуясь: «А судьи кто?» — неужто именно это необходимо им для счастья?..
Вообще-то я твердо поставил себе за правило ни во что такое не вникать, чтобы не расстраивать нервы, хотя, безусловно, быть того не могло, чтобы эти люди с детства, как я о мотоцикле, мечтали об этом и вот теперь спустя годы воплощают свою мечту в жизнь! Ведь была же, конечно, у каждого настоящая детская мечта, осуществление которой, возможно, позволило бы взглянуть на себя и на мир как-то иначе и в конечном счете не позволило бы чувствовать себя такими уж безнадежными лишенцами… Так почему же, спрашивается, становясь взрослыми, когда появляются возможности достичь того, что когда-то казалось истинным счастьем и чудом, никто не только не пытается сделать это просто ради пробы, ради интереса или хотя бы от ностальгии по детству? Никому и в голову это не приходит, даже не вспоминают ни о чем подобном. Зато при первой возможности охотно лезут душить чугунного идола с криками «свобода» и «демократия», например, или наподобие этого, чтобы потом разойтись по домам и, поостыв, потерянно коситься друг на друга: «Чего это мы в самом деле?..» А вроде бы и не были замешаны ни в каком паскудстве…
Впрочем, бог с ним, с этим со всем, нужно во что бы то ни стало выкинуть это из головы и заняться обдумыванием идеи о мотоцикле.
— Что ты об этом думаешь, почему бы не заиметь его теперь? — спросил я у своей единственной подруги, почти жены.
— Ты странный сегодня, — мягко улыбнулась она, ловко вытирая пальчики бумажной салфеткой.
— Нет, ты вдумайся, — все-таки попросил я. — Отличная идея.
— Не собираешься же ты впасть в детство, Мики? — ласково, но довольно нетерпеливо поинтересовалась она. — В такое время, когда неизвестно, что с нами случится завтра, как жить дальше…
Я, однако, догадывался, почему в ее тоне сквозит нетерпение. Просто она устала сегодня, и пора было, как обычно, прояснить, проведем ли мы эту ночь вместе или порознь. Она устала — ведь мы пробирались на встречу друг с другом не без труда: через дурацкие баррикады, а также через скопления граждан и боевой техники на фоне стен и заборов, разрисованных лозунгами… Вот от чего уж точно можно было свихнуться, если бы не наплевать на это.
— Я устала, — подтвердила она.
— Пока ты покуришь и выпьешь кофе, я просмотрю газеты, — рассеянно предложил я.
Я достал и, свернув в толстую трубку, похлопал по колену газетами, скопившимися в моем кейсе за неделю. Моя подруга закурила. Смутно, смутно было у меня на душе.
Железного Феликса уже сковырнули, выбили, словно зуб в потасовке, и раскорчеванная площадь мгновенно переменилась к худшему: окрестные капитальные строения как бы отступили и осели, а брюхатенький лубянский холмик с оголенным постаментом вместо пупа, к которому вдобавок прицепили флаг, как говаривал диссидентствующий Салтыков — «пошлую пестрядь российской трехцветки», — как бы округлился и нездорово вспучился, напитавшись соками забродившей демократии.
Просматривая деловые газеты, я механически поглядывал на происходящее за окном, как на кинофильм, далекий от истинной реальности, который, несмотря на проскакивавшие в нем любопытные и даже парадоксальные кадры, ничуть не мешал неторопливо размышлять о своем, о сокровенном. В конце концов я ведь давно уже решил ничего не брать в голову, собственные нервы-то дороже.
Итак, моя детская мечта: мотоцикл. Вот что нужно уяснить.
Я бы мог на нем гонять по дорожкам и тропинкам, вверх и вниз по холмам, словно бы сам по себе, словно бы он, мотоцикл, часть меня самого, эдаким ревущим мототавром, и увеличение скорости, наращивание энергии движения происходило бы как будто по моему внутреннему усилию и порыву, по мере увеличения чувства восторга и воодушевления, сходными с теми, что возникают в свободном полете сквозь сновидение.
Тогда, в детстве, моей мечте не суждено было исполниться. Тихие и нежные мои родители восприняли мотоциклетную идею как фатально самоубийственную и приходили в ужас от одной мысли, что я могу оседлать мотоцикл и устремиться навстречу своей погибели. Теперь, когда я стал взрослым, а родители безнадежно ушли в себя, я обнаружил, что детская мечта представляется даже еще более заманчивой и романтичной. Я спрашивал себя совершенно беспристрастно: «Тебе что, действительно этого хочется?» И отвечал горячо: «Очень, очень хочется!» Довольно скоро, вероятно, я и моя единственная подруга поженимся, и это тоже, должно быть, будет хорошо: семья, детишки и так далее, если завтра с нами со всеми действительно не приключится чего-нибудь исключительно кошмарного (Боже, я опять об этом!), — словом, будет, пожалуй, не до мечтаний… если бы я продолжил разговор о сокровенном со своей подругой, почти женой, то скорее всего услышал бы от нее что-нибудь вроде того: «Глупенький, маленький Мики! Ты объелся курятиной, опьянел от еды, как какая-нибудь Каштанка. Ну подумай, далеко ли ты сейчас укатишь на своем мотоцикле? Угодишь под танк, подорвешься на мине, или тебя подстрелят щетинистые бойцы какого-нибудь свирепого отряда самообороны. Посмотри на себя, ты же не рокер малолетний, чтобы затянуть себя в проклепанную кожу, обвешаться цепями и изукраситься наколками, как житель Ямайки. Теперь не то что на мотоцикле гонять, в постели лежать опасно. А ты такой ленивый и очаровательный, нежный и добрый мой Мики, и это даже не в твоем стиле. Ты потеряешь самого себя. Конечно, ты привык жить, как бог на душу положит, опекаемый заботливыми близкими, получил приличное образование, определился на прекрасное место, тебя ценят, и ты хочешь жить спокойно и неторопливо, но, право, право, чересчур беспечно. При изрядной зарплате существовать, как птица небесная, ничего не имея, готовый спокойно отдать все, лишь бы не влезать в презренный быт, никогда не знать, что такое крутиться, налаживать связи, — словно не замечая нашей родной действительности с ее особыми ходами и косвенными возможностями. (Ха-ха! Вот именно, вот именно, моя дорогая, это мой главный принцип — не замечать ничего подобного!)… Что же, пока еще ты мог позволять себе ничего не замечать или, точнее, взирать на весь этот славянский апокалипсис философски, а завтра? Не пора ли подумать о нашем будущем? (Э нет, о чем угодно буду думать, только не о будущем!) Но ты даже не разрешаешь мне, милый, немножко руководить тобой в этом смысле. Ну, да я тебя таким и люблю. И таким, если это окажется возможным, я бы хотела увезти тебя из нашей пропащей, совсем пропащей страны… Что же до нынешнего твоего каприза, то, честное слово, Мики, ты же славный, цветущий мужчина, ты переживаешь не детство, а прекрасную пору зрелости, и, уверяю тебя, настоящая твоя тяга не к мотоциклу вовсе, а к женщине. Может, ты немножко соскучился со мной?.. Ну, в конце концов хочешь сегодня, в эту ночь, я буду как бы твоим мотоциклом, а?..»