— Хорошо, — повеселела Алла Борисовна. — Приезжайте почаще, будете топить печки.
Сидя на корточках, он смотрел, не мигая, на огонь и долго не отвечал. Наконец сказал:
— Больше я, возможно, и не приеду.
Она удивилась.
— Почему? — и голос у нее дрогнул. — Или… Вас отправляют на фронт? Да?
Он молча пожал плечами: говорить-то было не положено.
— Вот дура… Как же я сразу не догадалась? Смеюсь тут… — она легко спрыгнула с дивана и порывисто прошла к нему, присела рядом на пол. — Верно? Я догадалась? Да?
Лицо ее от огня розовело. Огненные блики из печки падали и на подол платья, и на руки, охватывающие колени.
Андрей Данилович насупился, но промолчал. Тогда она сказала, покачав головой:
— Верно… А когда?
И он не выдержал, ответил:
— Скоро, — и повернул к ней голову.
Расцепив скрещенные на коленях руки, она мягко подалась к нему, коснулась его плечом и провела по его щеке теплой ладонью. Силясь сдержать дыхание, он наклонился, скользнул губами по ее лбу, по виску, неуклюже коснулся ее полуоткрытых губ и по-детски сунулся лицом ей под скулу, к нагретой шее.
Ночевал он у них. Утром проводил ее в госпиталь и весь день без цели бродил по городу; сам себе представлялся теперь другим, более значительным человеком. Даже поступь его стала важной, размеренной.
А вечером они простились на вокзале.
С фронта он ей много писал, подробно рассказывал про свою жизнь, подчеркивая чернилами наиболее главные, по его мнению, моменты. Она отвечала беглыми письмами на сложенном вдвое листе бумаги. Трудно было понять по ее ответам, как там она, и в следующем письме Андрей Данилович дотошно выспрашивал обо всем, задавал множество вопросов, а после огорчался, получая вновь торопливую записку. Так же небрежно и торопливо, будто речь шла не о ней, а о соседке, она сообщила, что ждет ребенка, да еще и приписала: «Но не тревожься и пусть это тебя не связывает. И не считай, пожалуйста, себя чем-то обязанным, я ведь и сама не маленькая». Он долго не мог прийти в себя. Как же так? Родится ребенок, и он не должен иметь никаких обязанностей? Такое в голове не укладывалось.
«Женские штучки», — решил он в конце концов и, успокоившись, оформил на ее имя денежный аттестат.
Войну Андрей Данилович закончил в Праге. И вскоре демобилизовался: ранение не позволяло остаться в армии.
Провожали его торжественно — при полковом знамени. В тот день вручили ему последний орден, а в дивизионной газете крупно поместили сильно подретушированный портрет. Он и не сразу узнал себя на газетном листе: глаза колючие, поперек лба спускается к бровям глубокая складка, а плечи в мундире развернуты, и грудь выпирает колесом. Таким вот, ветераном, боевым командиром, и видел его офицер из газеты, сфотографировавший его и написавший о нем статью. Названия мест, где он воевал, в статье были выделены темным шрифтом, и при чтении от пестроты набора уставали глаза.
В полк приехал начальник политотдела дивизии, пожилой, но бодрящийся тучный полковник с багровым загривком, выпиравшим из тугого воротника кителя. На банкете, устроенном офицерами, он чокнулся стаканами с Андреем Даниловичем и сказал с налетом старческой умиленности:
— Вот и отвоевались. Да-а… А теперь как будем жить? Вы, помнится мне, в деревне выросли? А ведь я и сам, как говорят, от чернозема, от сохи да от бороны — до войны секретарем сельского райкома партии работал. Всю войну, можно сказать, снилось село: березы, скрип «журавлей» над колодцами… Друзья зовут — возвращайся. Да прихвати, пишут, с собой гвардейцев, из тех, что побоевей, чтобы орденов побольше… Не думаете в деревню поехать?
Слушая полковника, Андрей Данилович все вспоминал статью о себе. Перед глазами так и пестрели названия сел и городов: сколько пройдено по стране, по Европе — до Берлина. А от него — к Праге. Он завершил мысленно этот список тихой своей деревней, припомнил трухлявые бревна дома, кисловатый, бражный запах от куч зерна в поле и усмехнулся.
— Меня ждут жена и дочь, — назвал город. — Жена хочет учиться дальше, окончить аспирантуру.
— Да, да… Конечно. Всякому свое, — сказал начальник политотдела. — Жизнь большая, а вы молодой — найдете свое место. Желаю вам настоящего счастья.
Поезд уходил поздно ночью, провожали Андрея Даниловича шумной компанией, в вагон его внесли почти на руках, а когда состав тронулся, то провожавшие офицеры стали стрелять в небо по звездам. Военная жизнь закончилась и началась новая — гражданская, мирная.
Выходя из вагона на перрон городского вокзала, Андрей Данилович первый увидел жену. Она проталкивалась в толпе к поезду, подняв над головами людей руку с букетом цветов, и, похудевшая, с чуть запавшими щеками и резче проступившими скулами, выглядела взрослей, строже лицом, а от каблуков — и высокой.