Крепостью здоровой жизни било в лицо из сада и от земли, лежащей без оков асфальта, дышалось здесь незаметно и глубоко, и он забыл о теще, о том, зачем вышел из дома, все кружил и кружил по саду, наклоняясь под ветками, кое-где чуть не ложась животом на землю под ними, ступая по свежей, нежной, еще с молочной желтизной траве.
Но постепенно Андрей Данилович стал мрачнеть, хмуриться. Хоть и вольно дышалось ему здесь и свежесть воздуха разгоняла по телу кровь, все же видел он запущенность сада, появившуюся в нем дикость. Груша-то ладно, бог с ней, пусть растет, пусть дает тень и покой, пускай отдыхают под ней на скамейке гости, но разрослись и яблони, сцепляются кронами, а кусты малины, крыжовника и смородины возле забора переплелись так плотно, что думалось — если упасть на кустарник сверху, то не провалишься, а будешь лежать на нем, как на пружинном матраце. Что и говорить, не всегда хватает времени на сад, да и не та уж хватка в руках и сила, видно, стареет. Он остановился под яблоней, приподнял правую бровь и остро глянул по сторонам, примечая не только запущенность сада, но и другие недостатки, ущербины в своем хозяйстве: темные доски в заборе, щели, посеревший затоптанный в землю песок на дорожке у дома, ржавые сбитые обручи на бочке под водосточной трубой, отставшие доски на крыше сарая. В ладонях появился жар, и стало досадно, что приходят сегодня гости, а то взял бы топор и лопату и поработал бы до позднего вечера, да так, чтобы выжать после работы рубашку.
За сараем, в закутке между стеной и забором, Андрей Данилович неожиданно натолкнулся на выкопанные кусты смородины и долго неподвижно стоял над ними.
Кусты лежали, забытые здесь, уже как хворост иссохшие, мертвые. Выкапывал он их еще, в начале прошлой весны, отнес сюда — в закутке было тенисто и влажно — заботливо засыпал корни землей. Думал тогда, что, может, заглянет кто из садоводов, и он отдаст кусты. Но никто не пришел, земля на корнях смородины рассыпалась в прах. Да и вообще давно, ой, как давно, не заглядывали к нему садоводы. Последний раз были, помнится, уже несколько лет назад: приезжали из дальнего района области набираться опыта, по чьей-то подсказке забрели и к нему. Их было трое, и все — в тяжелых сапогах, в синих костюмах с помятыми лацканами на пиджаках. Кожа на лицах и руках — дубленая ветром и солнцем. Молчаливые, сосредоточенные, они ходили по саду и, размышляя, одинаково морщили лбы и одинаково напряженно шевелили белыми, выгоревшими, бровями. Он дивился на них и с любопытством спросил:
— Да вы, никак, родственники?
Старший кивнул на остальных головой:
— Сыны мои: Степан и Гришка.
Получилось: «Гхришка», и Андрей Данилович навострил уши.
— Вы вроде бы украинцы?
— Наполовину, — усмехнулся старший. — Я то есть… А они совсем обрусели. Отец мой — переселенец с Украины. Снежко. Хутор его стоял, где сейчас наше село. Народ и окрестил Снежков хутор. Потом и мы стали Снежковы. Так и в паспортах теперь значимся.
Заботило их, где лучше заложить возле села сад. Он отвел их к дому, в тень груши, присел на сосновый комель и повел вокруг рукой, усмехаясь:
— Сидайте, люде… Надо бы рельеф местности уяснить.
Снежковы, охватывая его подковой, опустились на корточки. Он возвышался среди них на комле, как на кафедре. Старший разровнял ладонью песок на дорожке и принялся чертить по нему прутиком. Село, получалось, стояло на возвышенности с довольно крутыми склонами, только восточный склон был пологий, а за ним, судя по появившимся на песке елочкам стоял лес.
— А почва на этом склоне какая?
— Суглинок такой… средний.
— Ага… Отлично. Здесь и закладывайте сад. Почва подходит, хорошая для сада почва. Конечно, на южных склонах лучше… Солнца больше… Но они крутенькие, и по весне их вода будет размывать. А дальше от них, видно, участки пониженные, сильно увлажнены. Тоже не то… Так что, по-моему, валяйте на восточный склон. А лес защитит сад от ветра.
— Дело… Все правильно, — сказал старший Снежков и поднялся.
Встали и его сыновья.
Стало ясно — вопрос этот для них давно решен. И ничего нового, интересного он не сказал. Просто по мужицкой своей осторожности решили они и с ним посоветоваться.
Он поскучнел и стер чертеж подошвой ботинка.
Обедали они у него. Подливая им в стаканы яблочного сидра из матово затуманившейся трехлитровой стеклянной банки, вынутой из погреба, со льда, он жадно выспрашивал их про жизнь, про колхоз и слушал, полуоткрыв рот, наваливаясь грудью на ребро стола.