Нарезав веток, собрал их в охапку и отнес к сараю. Вернулся и увидел — вот черт! — Булычев, войдя в раж, пыхтел с острым садовым ножом в руке над яблоней — сам срезал ветки.
Увидев его, профессор смущенно моргнул.
Да и было отчего смущаться: успел уже срезать две ветки — резанул прямо по круговому наплыву. Так грубо резанул, что аж злость взяла.
— Что ты наделал?! — сам не заметил, как перешел с Булычевым на «ты». — Вот голова!.. Выше чуть надо резать… Выше! Сада никогда не видел? Да?
Сходил за садовым варом и замазал раны. Стало жалко смущенно сопевшего профессора, и он, решив отшутиться, усмехнулся и примирительно сказал ему:
— Веточки лучше потаскай. А за нож не берись, пока не научишься. Сам знаешь, как бывает: работник всегда поначалу черную работу делает. Вот когда научится… Тогда уж хозяину остается только сидеть да покрикивать. Да от комаров отмахиваться.
Оба через час забыли про случившееся, но с тех пор невольно так повелось, что в саду он всегда переходил на «ты» с профессором.
А неприятности на работе у Александра Васильевича были очень серьезные. Сейчас, вспоминая то время, только диву даешься, как иногда легко люди могут заплутаться в жизни, принять белое за черное, а черное — за белое. Даже смешно как-то вспоминать… А тогда было не до смеха. В областной газете появился фельетон «Коллекционер мух». Опять-таки смешной фельетон, остроумный, но при чтении его брала оторопь: речь в фельетоне шла о «псевдоученом» Булычеве. Выходило, будто Александр Васильевич занимается черт-те знает каким странным делом: коллекционирует… мух, их у него сотни, кормит он мух изюмом и дрожжами (а за дрожжами а те годы хозяйки выстаивали большие очереди!), для прокорма насекомых только и работает да еще подбивает студентов рыскать по магазинам в поисках дрожжей. Понятно было, что все не так смешно и просто, как это хотел представить автор фельетона, но все равно досада взяла до слез: близкий человек, ученый, умный, а докатился — публично высмеивают. Не мог, что ли, чем-нибудь посерьезней заняться?
Из-за странности факта фельетон с молниеносной быстротой распространился по городу.
Зашел в заводскую столовую, а там грязно, полно мух. Жужжат над поднимавшимся из тарелок паром, темными облачками роятся над хлебом. С веревочек под потолком свисают черные от мух гирлянды липучек. Вызвал заведующую, отчитал ее, а рабочий за соседним столиком и говорит:
— Нынче мухи-то в цене: профессора их мешками скупают.
Ехал в трамвае. Полная женщина в белом с горошками ситцевом платке, завязанном под подбородком, рассказывала другой:
— Стока он энтой пакости развел, профессор-то, старикашка, что полполучки на их тратит, на мух, значит. Смех и грех. Сластями, вишь ты, закармливает, словно как внучат своих.
А та, другая женщина, в ответ сделала страшными глаза и непонятно по какой аналогии сказала:
— А я чтой слыхала… Соседка сказывала, врать не станет. Девочка шести лет с неделю как пропала, и будто люди видели, как ее черный какой-то, с усами, в машине увез. Приманил яблоками да конфетами — и умыкнул.
Тошно стало от подслушанного разговора. Он вылез из трамвая и пошел к Александру Васильевичу — составить обо всем свое собственное твердое мнение. Пришел и засиделся за полночь. Время пролетело так быстро, что казалось — он даже ни разу не моргнул, не оторвал от профессора взгляда. Мух в домашней лаборатории Булычева, действительно, было много. Но каких!? Они не жужжали, не летали по комнатам, не тыкались в стекла, а мирно жили себе в трех пробирках. Маленькие, почти и не видимые глазом, ютились они там сотнями, а окраска у них была такой богатой, что когда он поднес к пробирке с мушками большую лупу, то ему почудилось, будто в стеклянной трубочке заключен кусочек живой радуги. Профессор, врач по специальности, написавший еще в молодые годы огромный — можно оглушить человека — том «Клинической диагностики», увлекался изучением наследственности, и по его словам, для такой работы эти удивительные мушки были незаменимы. Хромосомы, гены — все это было таким волнующим, что кружилась голова. Пускай даже Булычев заблуждается (в самом деле, не ему же судить профессора), только ради одной мечты овладеть природой наследственности можно пожертвовать всей жизнью. Когда прощались, то Александр Васильевич, улыбаясь, бодрясь, но все-таки не без горечи сказал: