Зная это, Потапов огрызается на укоры жены лениво:
— Успеется… Чего пристала? Время вот будет…
Жена упряма. Если заведет разговор о хозяйстве, то не успокоится, пока он все не сделает, как ей надо.
Сегодня утром она спросила:
— В хлеве-то уберешь?
В ожидании завтрака Потапов нежился на мягкой перине — одеяло сбил в ноги, щекой прижимался к подушке и сонно жмурился, лениво потягивался.
Жена возилась на кухне. Отворачивая от печного жара лицо, она зацепила ухватом чугунок с картошкой и оттащила его с огня на край плиты.
— Так уберешь?
Он зевнул и сел на кровати, ставя голые ступни на прохладный пол.
— Занят я буду.
— Занятие у тебя завсегда одно — от дома к станции тропку утаптывать, — она сверкнула глазами. — Или газеты еще ворошить.
Потапов лишь тяжко вздохнул в ответ и неодобрительно покачал головой. Спорить ему не хотелось. У него и правда предстоял суматошный день: давние глухие слухи о строительстве большого элеватора в степи у станции стали оправдываться. В последнее лето в степи бродили топографы с теодолитами, а сегодня приезжает первая группа строителей, и встретить их надо было не просто так, а поторжественней, празднично. Забота об этом наполняла его важностью. Он стал одеваться. Натянул, простирая к потолку руки, на нижнюю рубашку еще одну, теплую, мягкую со стороны тела, у порога надел сапоги и потопал ими, проверяя, ладно ли обернулись портянками ноги, нет ли складок; побрызгал на лицо водой из рукомойника и сел за стол.
В окно бил с улицы яркий свет. Наступила оттепель, наледь на стеклах слезилась, и окно косо оттаяло. Сквозь него стала видна бурая дорога в деревню — плоско уходила в степь и скоро терялась за правым краем оконной рамы. Но Потапов и так мог целиком представить ее со всеми выбоинами и буграми, с каждым камнем, встречавшимся на пути, — за десять лет всю обступал ногами.
Еще когда он только сюда приехал, отслужив после окончания железнодорожного техникума в армии, и спал на легкой раскладушке с алюминиевым ободком в комнате дежурного по станции, дыша прогорклым от табака воздухом, а по утрам умывался с крыльца вокзальчика водой из кружки, то часто ходил от скуки в деревню, месил сапогами липкий суглинок дороги даже в распутицу.
В деревню раз в неделю, если только его машина не застревала в грязи, приезжал шофер кинопередвижки, и на побеленной стене клуба с низким потолком показывал по частям фильмы. После кино длинные скамейки сдвигались к стенам, и в клубе начинались танцы. Здесь Потапов и познакомился со своей женой. Увидел ее у стены под старым плакатом, призывающим вступать в доноры, дернул за козырек фуражку к бровям, подошел и сказал:
— Потанцуем?.. Вижу — скучаете.
— Прямо-таки… Страсть, как соскучилась, — поджала она губы, но руку ему подала.
Тогда она носила толстую косу, перекидывая ее через плечо на полную грудь, а лицом походила на румяную женщину-донора с плакатного листа.
До поздних заморозков, пока солью не стал утрами проступать на железных крышах иней и мерзлым стеклом не захрустела под подошвами сапог земля, встречались они за деревней, бродили по степи, обнимались и в ближнем березовом колке и в ковылях за дальним холмом. Но вот проводил он ее как-то к ночи домой, у плетня сунул ей под пальто погреть руки, а она цепко обхватила его запястья ледяными пальцами, чтобы он не проталкивал руки дальше и тут вышел вдруг на крыльцо ее отец, вгляделся в темноту и проронил:
— Хватит вам жаться на улице. Идите в избу.
Ее мать вынула из печи горячий рыбный пирог, а отец выставил на стол бутылку водки.