Один за другим они переступили порог, потом Матье, широко шагнув, поравнялся с иезуитом и спросил:
– Вы пойдете со мной и останетесь в бараках?
– Разумеется. Я иду не только ради удовольствия совершить прогулку в вашем обществе.
– Вы сами из Доля, а они все же вас определили!
– Нет, никто меня не определял, просто все наши братья из Салена умерли. Нельзя же оставлять больных без помощи божьей.
Стражник пропустил их на несколько шагов вперед и пошел следом, сохраняя дистанцию. Отец Буасси обернулся, взглянул на него и, не понижая голоса, сказал:
– Не правда ли, Гийон, забавно видеть, как стражник боится к нам приблизиться? Хорош бы он был, если бы ему пришлось надеть на вас наручники!
Смех отца Буасси, такой же светлый, как взгляд, вызвал ответный смех Матье, который почувствовал, как начали разжиматься тиски, сдавливавшие ему грудь.
Они дошли почти до середины пустыря, заваленного кучами дров, когда из слухового окошка на них обрушился дребезжащий, надтреснутый голос солевара:
– Ежели солеварня станет, Конте, почитай, пропало. Так и передайте и мэру и советникам. Это я вам говорю. А мне шестьдесят три года. Слышите, почитай, пропало! Соль – это вам не пустяки. Им, видать, невдомек, только это не пустяки!
Матье обернулся, но старика видно не было. Голос его угас, словно задушенный вырвавшимся из окошка белым облаком, которое ветер тут же смешал с дымом печи, где догорали последние поленья.
Перед дверью в нижнее помещение, где жил еще яркий красноватый огонь, стояла тележка, похожая на иссохшее, нетвердо держащееся на ногах насекомое.
2
Иезуит шел быстро, и Матье подумал: «Хорошо шагает человек. Для кюре очень даже хорошо шагает. Видать, не из тех сонных мух, которые всю жизнь знай молитвы бормочут». Он посмотрел на тяжелые, подкованные башмаки священника, и ему захотелось спросить, не пешком ли тот пришел из Доля, но только решился он задать вопрос, как иезуит снова заговорил:
– А знаете, старик солевар прав. Конте без соли – это не Конте. Я бывал в других краях, но такого богатства нигде не видел. Горные леса, камень, мясо, молоко, сыры, мед, уголь, зерно, вино, да еще соль в придачу – это немало! Земля эта может сама себя прокормить. Потому жители Конте и хотят остаться независимыми. Все богатства у них есть. Все, что господь бог сотворил лучшего на земле, он дал этому краю. А вдобавок дал быстрые реки и горные потоки, чтобы все эти богатства не пропадали втуне. И как грустно видеть такой край в нищете, потому что людьми овладело безумие!
Некоторое время они шли молча. Шаги их звенели по мостовой, и грохот сапог стражника, который шел следом, не слишком верно вторил им.
– Больно долго это тянется. Конте прежним уже не бывать, – сказал Матье.
– Не говорите так. Я, знаете ли, пережил осаду Доля. В тридцать шестом году ужас что творилось. Бывали минуты, когда никто уже не надеялся дождаться конца. Но господь посылает нам такие испытания для того лишь, чтобы мы научились их преодолевать. Возможно, жизнь в этом краю слишком легкая, вот люди и изнежились. Поверьте мне, Гийон, из этих испытаний мы выйдем только крепче и чище.
Матье захотелось рассказать ему о своей жизни, о жене и о других – о тех, кто умер у него на глазах, потому что кормить их было нечем и ухаживать за ними некому. Вот спросить бы сейчас у священника, чем прогневали господа бога те, что погибли ужасной смертью в горящих деревнях, но он не решился. Он ведь был только возчик. И куда больше привык к лошадям, чем к людям. Он легко нашел бы слова, если б говорил с лошадьми, но беседовать со священником – совсем другое дело. А тем более с таким, который до того красно рассказывает про страну, про людей, про их жизнь, прямо заслушаешься.
А иезуит все говорил и говорил о Конте, каким оно было когда-то, – о Конте, простиравшемся от Монбельяра до земель епископа Базельского, от Невшателя до кантона Во, рассуждал то про Савойю, то про Бургундию, так что вознице вдруг захотелось спросить – уж не на крыльях ли он летает. Сам-то Матье Гийон в мирные времена исколесил вдоль и поперек этот край, но при лошадях, запряженных в огромные, доверху груженные повозки. Час за часом, ценою тяжких усилий поглощал он дорожные версты. И никогда не видел землю Конте такой, какой она открывалась этому священнику, который будто смотрел на нее с высоты птичьего полета, когда дороги, деревни, реки, мосты, возделанные поля и леса сливаются воедино и начинают походить на человеческое лицо, на котором читаются все горести людские.
Матье понимал не все из того, что говорил священник, но слушать его было приятно. И речи эти настолько увлекли возницу, что он забыл, куда идет.
Улицы все еще были почти пусты; пока они шли через город к площади мэрии, им встретились лишь двое-трое горожан да столько же солдат и ополченцев.
В прежние счастливые времена в такой час на этой широкой площади жизнь била ключом. Повозки, всадники и пешие, торговцы, работники и ремесленники – все шли и ехали сюда, едва займется рассвет. В это же утро здесь не было никого, кроме них троих, и шаги их звонко отдавались в безлюдной пустоте. Солдат, неподвижно стоявший у входа в мэрию, казался в рассветных сумерках каменным истуканом. Справа, у стены, дожидалась кого-то огромная, четырехколесная повозка с поднятыми оглоблями. Ни дуги, ни боковых решеток у нее не было, а под вылинявшей, плохо натянутой парусиной угадывался груз бочек и мешков.
Отец Буасси, указав на повозку, заметил:
– Похоже, эту повозку нам придется взять с собой.
Стражник исчез под сводами мэрии и почти тут же вернулся с высоким сухопарым стариком в черном, наглухо застегнутом плаще и рыжих кожаных сапогах. Повернувшись к Матье, который никогда прежде его не видел, человек этот резким голосом произнес:
– Тебе повезло, Гийон. В другом городе тебя бы повесили или пристрелили. Ты ведь пришел к нам в Сален, не сказав, от чего умерла твоя жена.
– Но она же не от…
Иезуит крепко сжал запястье Матье и сказал старику:
– Господин советник, не столь уж это важно, от чего умерла его жена. Мы с Гийоном настроены одинаково. Он по доброй воле готов идти в бараки и помочь там.
Тонкие губы советника раздвинулись, приоткрыв желтоватые зубы. Он усмехнулся и, дернув подбородком в сторону стражника, сказал:
– По доброй воле и в сопровождении солдата!
– Гийон не знал, что наверху нужны люди. Но как только услышал, что там ждут могильщика, тут же сказал, что может выполнять эту работу. Спросите у него.
Отец Буасси повернулся и посмотрел на стражника.
Тот, поколебавшись секунду, подтвердил:
– Так и есть, господин советник.
– Тогда стражник может не идти с вами. Оно и к лучшему, потому что у меня здесь не так уж много здоровых людей.
– Как бы то ни было, я отвечаю перед вами за Гийона, – заверил его иезуит.
– Благодарю вас, отец мой, – сказал советник. – Пусть Гийон запрягает. А я тем временем изготовлю вам пропускной лист.
– Да хранит господь ваш город.
– Благодарю, отец мой. Я сообщу вашему настоятелю, что вы пошли в наши бараки.
Советник ушел в сопровождении стражника, а Гийон направился в конюшню. Там стояла одна-единственная кобыла, которая прежде, видимо, была вполне крепкой, но теперь явно ослабела от недоедания. Матье отвязал ее и подвел к повозке, где отец Буасси укладывал под парусину свою дорожную сумку.
– Ежели весь этот воз должна тащить вот эта животина, мы не скоро наверху будем.
Отец Буасси усмехнулся и потрепал кобылу по холке.
– Ну вот, вам уже не терпится поскорее туда добраться, – сказал он. – Если бы советник вас слышал, он бы окончательно успокоился.
Вернулся стражник и протянул священнику бумагу.
– Кроме этой животины, ничего у вас нет? – спросил Гийон.
– Скажи спасибо, что тебя самого не запрягли, – ухмыльнулся стражник.
Гийон пожал плечами, подтянул подпругу, а когда обернулся, стражника уже не было. Видя, что Матье ищет глазами стражника, отец Буасси со смехом заметил: